над кем они подшучивали раньше.
– Поддерживаю новую моду, – с серьезным лицом ответил он, но раскололся под укорительным взглядом Офелии. Его кобальтовые глаза округлились и стали похожи на блюдца из неприкасаемых сервизов, что всегда томятся в буфете как украшение и никогда не добираются до стола.
Многие хоттонцы уже заняли свои места, и опоздавшим пришлось протискиваться в дальнее крыло зала, где еще остались пустые кресла. Позади Офелии уселся тот самый мальчишка из школьного театра, что дразнил ее Фифом, а теперь вместе с друзьями старательно выдумывал новые прозвища для троицы впечатлительных девчонок, испугавшихся рыбьих голов.
Нил тоже их слышал, и на его губах нет-нет да проскальзывала довольная ухмылка, выдающая в нем виновника переполоха. Он был горд собой и уверен в собственной безнаказанности. Ему и впрямь все сходило с рук: прогулы, дерзкие ответы преподавателям, ночные блуждания по коридорам и мелкие выходки, вроде этой. Офелия не знала, можно ли благодарить за подобное, но в душе испытывала бесстыдную радость за то, что друг заступился за нее.
Будто бы в честь их тайного триумфа со сцены грянули фанфары, и зал умолк на ближайший час, напоминая о себе лишь редкими аплодисментами. Еженедельные концерты были традицией Хоттона, призванной приобщить воспитанников к искусству. Согнав всех в тесный зал, их вынуждали слушать неумелую игру школьного ансамбля, и Офелия считала это занятие более утомительным, чем уроки госпожи Уилкинсон с ее болтовней о кошках. Громкая несмолкаемая музыка заполняла пространство вокруг, поэтому никто не заметил приближение беды, и она застала их врасплох.
В закрытые двери что-то ударило, а в следующий миг створки разлетелись в разные стороны, с грохотом врезавшись в стены. В концертный зал хлынул бешеный поток воды, принесший с собой обломки и мусор. Музыка прервалась, ее заменили испуганные крики. Люди бросились врассыпную, кто-то к сцене, чтобы забраться повыше, кто-то к дверям, а Офелия не могла сдвинуться с места. Тело, еще помнящее, каково это – тонуть, – будто окаменело и пошло бы ко дну, не окажись рядом Нила. Он успел схватить ее за руку, прежде чем волна сбила их с ног, поволокла за собой. Держась вместе, они смогли помочь друг другу и подняться, отталкиваясь от кресел, исчезнувших из виду.
Их отбросило к стене, еще дальше от спасительного выхода, где уже началась давка.
– Наверх! Все наверх! – вещал громкоговоритель, подгоняя и заставляя барахтаться, толкаться локтями, прорываться вперед.
Вода стремительно прибывала, и Офелия держалась на плаву только благодаря Нилу, который упрямо тащил ее за собой, не давая нырнуть в бурлящий поток.
– Еще немного, ну же, – подбадривал он, тяжело дыша.
Если бы она могла плавать, то они были бы уже у самых дверей, но вместо того, чтобы помочь другу, Офелия тянула его вниз, обрекая их двоих. И страх погубить Нила был настолько сильным, что она совершила безрассудный поступок: выдернула руку из его хватки. Нил обернулся, пытаясь понять, что произошло, но было уже поздно. Новая волна накрыла ее, швырнула куда-то.
Она снова тонула, и вода, смыкаясь над головой, шептала ей на ухо: «глупая, глупая, глупая Офелия…»
Глава 12
Блудный дом
Дарт
Обратная сторона Хмельного квартала разительно отличалась от главных улиц. Пока размалеванные фасады и разряженные зазывалы обещали посетителям разгульное веселье, задворки наглядно показывали, чем все закончится: битыми бутылками, раскуроченными в драках стульями, мусорными баками, полными под завязку, и пустыми ящиками от дешевого пойла. Чем бы ни привлекала яркая вывеска, с изнанки все заведения выглядели одинаково.
Но черный ход, ведущий в «Платья на пол!», имел отличительную черту. Каждый день после обеда прачка растягивала над ним бельевые веревки и сушила простыни. Точно сигнальные флаги, они появлялись, чтобы открыть путь тем, кто желал проскользнуть в клуб в нерабочее время. После утренней уборки (а стирку всегда затевали в последнюю очередь) здесь наступало затишье. Все расходились по домам или отсыпались в закутках, а дамы с апартаментами наверху получали пару часов самоуправства. Они принимали гостей, подворовывали деньги из шкатулок и еду с кухни.
Дарт, посвященный во все тайны местных обитателей, был одним из немногих, кто мог пробраться незаметно, однако необъяснимая тревога не покидала его с того момента, как он увидел белые полотнища, реющие над улицей. Мокрые простыни трепыхалась на ветру с хлопающим звуком, будто кто-то аплодировал небывалому представлению.
Пытаясь избавиться от навязчивых мыслей, Дарт огляделся по сторонам, а затем проскользнул в неприметную дверь. Он нередко пользовался тайным ходом, чтобы попасть на второй этаж: по узкому коридору, едва не касаясь стен, покрытых копотью, вверх по металлической лестнице – такой крутой, что приходилось карабкаться по ней, держась руками за верхние ступеньки. Раньше он проделывал этот путь с предвкушением приятного вечера, а сейчас чувствовал лишь тяжелое сердце, бьющее по ребрам.
Соваться сюда было рискованно, но выбора не оставалось. Список отправлений из Почтовой конторы не помог им вычислить адрес Доу, они только впустую потратили время. Поэтому Дарт решился проверить комнату Лины в надежде найти там какую-нибудь зацепку: старые письма, важную заметку или другую деталь, способную подтолкнуть к разгадке.
Он беспокоился не из-за того, что боялся попасться. Ни одной его личности не хватало хладнокровия, чтобы спокойно войти в комнату, где убили Лину, копаться в ее вещах и пытаться раскрыть секреты, которые она унесла с собой.
Оказавшись у пурпурной двери, Дарт помедлил и пожалел об этом, услышав в коридоре шаги. Он инстинктивно бросился назад, к лестнице, чтобы спрятаться, но там и попался. Его схватили за шиворот и рывком потянули. Будь с ним личность циркача, он мог бы вывернуться и сбежать. Изобретатель не придумал ничего лучше, чем неуклюже врезать нападавшему локтем в живот и ногой в колено. Едва Дарта отпустила одна рука, как тут же схватили другие. Ему даже польстило, что за ним отправили троих человек, хотя напрасно его считали сильным противником. Он согнулся пополам от пары ударов. В глазах потемнело. «От боли», – подумал Дарт и тут же ощутил, как на шее затягиваются завязки, превращаясь в удавку. Ему нацепили на голову мешок, пропитанный смердящей жидкостью. Он попытался вырваться или хотя бы вздохнуть, но лишь получил порцию обжигающего горло воздуха.
Если бы его хотели убить, то он уже лежал бы с ножом под ребрами и марал кровью надраенный пол. Ему даже явственно представилось, как местная поломойка ругается и лупит шваброй его бездыханное тело, нарушившее лоск коридора. Однако он был нужен кому-то живым, пусть и временно без сознания.
Чувствуя, как мутнеет рассудок,
