Распахнулась дверь. Заскрипел пол. Эмиль и Ирэн были не дальше, чем в десяти метрах, на площадке третьего этажа.
— Ирэн, я хотел бы подняться на минутку, снова увидеть уголок, где ты обещала мне стать моей… Угол лестницы… площадка четвертого… Наш любимый чердак…
Шаги по ступеням. Тяжело поднимается Эмиль. Ирэн сзади.
— Манекен все еще там?
— Манекен? — повторяет Ирэн. — Так ты не знаешь?
Но у нее нет времени для объяснений. Оба замечают сидящего на верхней ступени лестницы комиссара Малеза.
— Что… что вы здесь делаете? — пробормотал Эмиль.
Малез встал, возвышаясь над парой, как великан.
— Я все слышал, — сурово сказал он. — Эмиль Шарон, я требую, чтобы вы признались в том, что виновны в убийстве вашего двоюродного брата Жильбера Лекопта.
19. Невиновный каторжник
Малез провел бессонную ночь. Его растревожили последние эпизоды расследования: разговор с Арманом, попытка отравления, посещение Лекоптов, раскрытие тайны Эмиля и Ирэн, допрос, впрочем, тщетный, этой пары…
— Конечно, я не переносил Жильбера! — признался Эмиль. — Но у меня и в мыслях не было отомстить ему, да еще таким образом…
Потом он перешел в наступление:
— К тому же не очень представляю, как бы я мог его убить!
Как? Малез отступил тем быстрее, что и сам признавался в душе в своей неспособности решить проблему, если ее рассматривать под этим углом зрения.
«Когда я обнаружу, кто убил, — рассуждал он, — то сумею заставить этого кого-то дать мне объяснение, как он это сделал». Но загвоздка состояла в вопросе, сможет ли он, не зная ответа на это «как», заставить преступника когда-нибудь признаться?
Он уже начинал серьезно в этом сомневаться. Не будь попытки отравления, он стал бы не доверять и своему «отмирающему инстинкту». Хотя этот неприятный случай вроде бы и не имел прямого отношения к «делу о манекене», он тем не менее показал, какое напряжение царит в умах. Прислушиваясь только к голосу своего горя, старая Ирма попыталась отомстить за своего сына, посягнув на жизнь человека, которого видела всего в третий раз, с которым перемолвилась лишь несколькими банальными словами и который ни в малейшей степени не нес ответственности за ее беду… Если допустить, что год назад атмосфера была столь же наэлектризована (а в этом трудно было усомниться, если учесть случившиеся в то время события), то совершенно нечему удивляться, что тогда было совершено другое преступление, в тот раз успешное.
— Я вижу только один способ совершить преступление, не оставляя следов, — отвечал Малез Эмилю.
— Какой же?
— Использовать яд!
Но тот сразу же возразил: в таком случае Жильберу следовало проглотить отравляющее вещество в еде или в напитке, а последствия обнаружились бы или отнюдь не так быстро, или, напротив, с такой стремительностью, что рядом с трупом обязательно были бы найдены осколки бокала, чашки, тарелки или другого выпавшего из рук предмета. Наконец, неужели комиссар верил в то, что яд — это средство, к которому прибег бы страстно влюбленный человек?
Малез и сам уже не раз повторял себе все эти возражения, и его приводила в ярость невозможность их опровергнуть.
«Разве что яд был в лекарстве, в конфете», — повторял он себе, сам не слишком этому веря.
Он поднялся с постели в самом скверном расположении духа, к тому же, бреясь, порезался. Позавтракав ситным хлебом и яичницей на сале, он принялся разыскивать тихий уголок, где мог бы спокойно выкурить трубку. Пробивающееся сквозь облака солнце с перерывами, но согревало стоящую у фасада гостиницы маленькую деревянную скамейку. Засунув руки в карманы, полуприкрыв глаза, туда и сел поразмышлять Малез.
Может, он сделал ошибку, что расследовал смерть Жильбера I, а не Жильбера II, преступление, а не кражу манекена? Может, ему следовало расспросить тех, кого он про себя называл «мои подозреваемые», про то, как они провели время не утром 22 сентября прошлого года, а вечером 20 сентября текущего года? Ибо напрашивался вывод: тот, кто украл и изуродовал манекен, виновен и в убийстве Жильбера Лекопта.
Но верен ли этот вывод? Скорее всего, кража манекена совершена деревенским дурачком Жеромом, которого тремя днями раньше, около полуночи, встретил Малез, когда тот направлялся к железнодорожному полотну со странной ношей на плече, однако преступление, столь ловко осуществленное, не могло быть задумано простаком.
Подняв голову, Малез посмотрел на пустынную до самого горизонта дорогу. Гонимая ветром газета подмела ступени у придорожного креста рядом с постоялым двором, зацепилась на мгновение за крапиву, рывком высвободилась и снова затрепетала в воздухе…
Комиссар ногой задержал летевший Мимо обрывок бумаги.
Сделал он это сознательно или машинально? Позднее он утверждал, что сработал его «отмирающий инстинкт». А может быть, ему просто захотелось, того не сознавая, узнать, что же творится на белом свете, от которого он отгородился три дня назад?
И вот на третьей странице он прочел:
НЕВИНОВНЫЙ КАТОРЖНИК
Недавно мы сообщили нашим читателям, что неохраняемый переезд в С… стоил жизни поденщику Ванхаку, который прежде, чем испустить дух, признал себя виновным в убийстве фермера Сюрле, убийстве, за которое, как вы помните, был осужден другой поденщик, Леопольд Траше, приговоренный прошлой зимой к пятнадцати годам каторжных работ.
Сегодня утром освобожденный без каких-либо условий невиновный каторжник покинул тюрьму в Лувене.
Малез с трудом удержался от восклицания. Леопольд Траше несправедливо осужден! Леопольд Траше на свободе!
Он принялся лихорадочно разыскивать шапку газеты. Она была оторвана. Однако некоторые сообщения из Лондона, Женевы, Рима, отправленные 20 сентября, позволяли предположить, что листок был датирован 21-м. Оставалось узнать, обозначало ли число день выхода его в свет или же, как часто практикуется в крупных газетах, завтрашний день? В первом случае слова «сегодня утром» означали бы, что Леопольда Траше выпустили из тюрьмы 21-го; во втором, что он был освобожден 20-го.
А ведь именно в ночь с 20-го на 21-е украли, а затем убили манекен, то есть повторно убили Жильбера Лекопта!
Будучи выпущенным 20-го, Леопольд Траше автоматически занимал место среди подозреваемых; выпущенный 21, он подозреваться не мог.
«В любом случае у него было сорок восемь часов, чтобы приехать к матери, — рассуждал Малез. — Чуть больше торопливости с его стороны, и он избавил бы ее от нужды портить рюмку старого коньяка щавелевокислой солью… Почему этот парень еще не объявился? Из каких тайных соображений он сохраняет в тайне свое освобождение?»
— Эй, хозяин!
Малез вернулся в гостиницу.
— Не знаете ли вы, где работал Леопольд Траше до того, как его арестовали? Помните, тот, которого приговорили за убийство фермера Сюрле?
Трактирщик не колебался ни секунды. Чувствовалось, что дело оставило у него в памяти прочный след:
— Вон там, первая ферма справа по большой дороге. Даже…
Но Малез уже выскочил на улицу. Проделывая в обратном направлении маршрут газеты, он скорее бежал, чем шел против ветра.
Ни одна газета не проникала в дом на Церковной площади, что и объясняло неосведомленность старой Ирмы об освобождении ее сына. Несомненно, было бы только естественно, если бы мать оповестили официально, но, вероятно, директор тюрьмы не знал о ее существовании, а может, Леопольд попросил его хранить молчание под предлогом, что слишком сильное волнение было бы смертельно опасным для его матери? Только Арман, Эмиль либо его жена могли узнать новость. Но случай этому воспротивился.
Малез наконец добрался до одной из крупных ферм с низкими бело-розовыми стенами, которых множество вдоль дорог Фландрии. На втором этаже ветер трепал тюлевые занавески окна с зелеными ставнями. «Из него, — механически подумал комиссар, — было бы нетрудно выбраться на дорогу, спустившись по ветвям ближайшей яблони».
Больше не колеблясь, он пошел по грунтовой дороге в глубоких колеях, ведущей к главному дому и далее во двор, и заметил кругленькую, со свежим лицом девушку, несшую два переполненных жирным молоком ведра, раскачивавшихся в ритме ее шагов.
— Извините, мадемуазель… Я хотел бы поговорить с владельцем этой фермы.
— Он занят со скотом, — ответила девушка, опустив ведра. — Но не могу ли я его заменить? Я…
Улыбаясь, она закончила:
— …дочь моего отца.
В свою очередь улыбнулся и Малез:
— Определенно, можете!
И исподтишка наблюдая за ней, спросил:
— Как давно живет у вас Леопольд Траше?
Девушка сначала побледнела, а потом покраснела до корней волос.
— Я… я не знаю, на что вы намекаете!
— Да нет, вы знаете! — твердо возразил Малез.
