— Трижды.
— Вы видели мою мать… Кого еще? Лауру?
— Мадемуазель Лауру, мадемуазель Ирэн, всю семью!
— Она… Она все так же…
В юноше происходила тяжелая внутренняя борьба. Наконец он выговорил:
— …красива?
— Вы о ком? — жестко переспросил Малез, хотя отлично все понял.
— О мадемуазель Лауре.
В дверь поскреблись.
— Не знаю. Вы сами увидите! — пробормотал комиссар, открывая дверь.
Это Жанин Фализ тревожилась за здоровье своего больного. Вероятно, и на лестничной площадке она находилась дольше, чем можно было подумать.
— Один вопрос! — сказал Малез уже на лестнице, когда девушка провожала его к выходу. — Действительно ли Леопольд Траше в день своего приезда лег спать около одиннадцати часов, а вы принесли ему в комнату чашку молока около полуночи?
Через секунду он, не оборачиваясь, уже шагал по дороге.
— Жильбера Лекопта убивают, когда он уже на дороге в тюрьму, — размышлял он. — Из моей комнаты в трактире я вижу убийцу — это был, несомненно, убийца, — идущего со второй жертвой на плече к железнодорожному полотну, когда он пьет чашку молока в постели… Манекен исчезает из дома Лекоптов, когда он находится от этого дома на расстоянии целой деревни… Не будем же больше об этом думать!
21. Траур Лауры
— Здравствуйте, Ирма! — воскликнул Малез еще на пороге, желая доказать служанке, что между ними все остается по-старому.
Но он не успел вымолвить и этих двух слов, как служанка убежала от двери, словно ей явился сам дьявол во плоти.
«Ну вот, — вздохнул про себя комиссар. «Теперь я ее пугаю!»
И, сам распахнув дверь, вошел в вестибюль с уверенностью человека, приносящего доброе известие, спокойно скинул плащ и повесил на вешалку, как будто был уверен, что одна из молодых женщин не преминет сейчас же выйти к нему навстречу.
Когда он обернулся, Лаура действительно выходила из нежилой комнаты.
— Здравствуйте, мадемуазель! Это снова я! — весело произнес он. — Не согласитесь ли вы уделить мне минутку для беседы?
Девушка наклонила голову и открыла дверь на веранду. В то же мгновение дремавшая у печи Маргарита прыжком выскочила из своей корзины и с яростным лаем бросилась на вновь прибывшего.
Наклонившись, Лаура схватила ее и вынесла в сад.
— Спасибо, — только и сказал Малез.
Сестра Эмиля, как он заметил, была одета в то же черное платье, что и накануне и позавчера, с той лишь разницей, что его больше не украшал белый воротничок.
— Слушаю вас, — произнесла она, усаживаясь в большое кожаное кресло, поставленное рядом с печью, в кресло, где до своей болезни любил посидеть сам г-н Лекопт.
— Сын старой Ирмы вышел из тюрьмы, — сразу же схватил быка за рога комиссар. — Его признали невиновным в убийстве, за которое он был осужден. И по отношению к нему было только что проявлено милосердие.
Лаура приоткрыла рот, но так ничего и не сказала. Судя по синим кругам под глазами, она не спала ночь или плакала.
— Несколько часов назад я нашел его на соседней ферме. Он скрывался у фермера Фализа…
Таким медленным, таким размеренным движением прижала она свою руку к левой стороне груди, что никто другой, кроме комиссара, и не заметил бы этого жеста.
— Судя по тому, что я слышал и видел сам, он болен чахоткой, подхваченной в тюрьме после запущенного плеврита…
В саду, перед ведущей на веранду дверью, Маргарита буквально разрывалась от лая. Она не останавливалась ни на мгновение, пока шла беседа.
— Я попросил доктора Фюрнеля осмотреть его… Хочу, чтобы вы подготовили Ирму к той огромной радости, которая ее вскоре ждет…
Молчание собеседницы начинало беспокоить Малеза, несмотря на всю его выдержку:
— Сделайте это сейчас или завтра, как сочтете удобным, но не говорите ей о состоянии здоровья сына… О беде обычно узнают достаточно быстро…
Прямая и неподвижная, Лаура продолжала упорно всматриваться в красное чрево печи.
— Вы добрый человек, — наконец произнесла она тихим голосом, словно возвращаясь на землю из другого мира.
Она подняла глаза:
— Вы имеете право узнать все до конца.
Малез заерзал на стуле.
— Основное мне уже известно, — живо сказал он, торопясь услышать признания, которые давно ждал. — Ваш двоюродный брат Арман мне нарисовал отнюдь не лестный, но вроде бы верный портрет вашего жениха. Не вы ли раскрыли глаза вашей тете после смерти Жильбера?
— Нет. Ирэн… Она не предвидела трагических последствий своих разоблачений…
— И все еще испытывает угрызения совести?
— Да. До такой степени, что больше не считает себя имеющей право на счастье. Она убеждена, что виновна в смерти моей тетушки.
— Какое безумие! — воскликнул Малез.
— Ее ничто уже больше не утешит. Она считает, что ей следовало оставить мать Жильбера в плену ее иллюзий. На неверный шаг ее подтолкнуло горе, испытанное после женитьбы Эмиля на другой…
Молчание угрожало затянуться. Комиссар заторопился его прервать:
— Знали ли вы — или, по крайней мере, подозревали ли когда-нибудь, — что ваш жених был убит?
Лаура вспыхнула. Она сидела как на углях.
— И да и нет… Как вам объяснить? Знаете, бывают запертые на ключ шкафы, и их содержимое вас интригует, но открыть их вы так и не осмеливаетесь… Так и со смертью Жильбера… Она… вернула мне свободу. Поэтому я запрещала себе о ней задумываться. У доктора не возникло никаких подозрений. Хотя Жильбера и ненавидели, сами обстоятельства его смерти были таковы, что допустить мысль об…
Она не решилась выговорить слово.
— А ваш брат? Ваши кузены? Неужели они никогда не задавались таким вопросом?
— Ирэн никогда. Во всяком случае, насколько я знаю…
— А остальные?
— Случалось, что Эмиль, но в особенности Арман, делали странные намеки… Я слышала, как мой кузен утверждал, что его брату смерть была ниспослана самим Провидением, и он давал понять — такое у меня сложилось впечатление, — что Провидение в этом случае должно было прибегнуть к содействию человека…
И девушка быстро добавила:
— …незнакомого.
Малез не мог не усмехнуться от такого «многословия». Как все эти люди могли дышать в подобной атмосфере? Он представлял себе эти недомолвки, эту недосказанность, эти умолчания — и что там еще? — в словах, которыми обменивались Эмиль и Лаура, Эмиль и Арман, Арман и Лаура. И что удивительного в том, что Арман хотел бы рассеять эти миазмы, раздуть столь давно тлеющее здесь под пеплом пламя? Как много умолчаний, ревниво оберегаемых тайн отравляло эти жизни?
— Скажите мне… У вашего кузена Армана была личная причина ненавидеть покойного?
Лаура заколебалась.
— Будьте со мной совершенно откровенны, — настаивал Малез. — Только такой ценой вы обретете покой…
Девушка отвечала обиняком:
— Жильбер испытывал порочное, наслаждение, творя зло. Ему была непереносима красота, еще меньше чистота… Не знаю никого, кого он бы не оклеветал… Даже я… даже его мать!
«Иконоборец», — подумал Малез.
— Его удовольствие — скажу больше, наслаждение, — достигало вершины, если он мог приняться за родных… Вы уже знаете, как он разрушил счастье Эмиля и Ирэн… Вы узнаете и то, как он сломал мое счастье, когда расскажу вам, как он, неудовлетворенный успехами у судомоек, которыми, однако, хвастался, сам…
Лаура смело поглядела в глаза комиссару:
— …сам подталкивал меня в объятия… Армана! У него было любопытное извращение: он привязывался лишь к тем, кого ему удавалось обмануть, заставить страдать, взваливая на близких ношу собственных ошибок, приписывая нам свои заблуждения и безумства, причем проделывал это с такой ловкостью, что его родители испытывали по отношению к нему лишь снисходительность и любовь и каждый день ставили его нам в пример!
Малез задержал дыхание. Впервые за последние три дня он увидел, как статуя оживает, как в ее глазах разгорается никогда до конца не угасавшее пламя, как кровь окрашивает ее щеки:
— Напрасно пробовала я, и не раз, выйти из-под его власти. Он крепко удерживал меня в своих руках. К моменту своей смерти он меня растлил! Растлил до такой степени, что я его оплакивала, искала по всем комнатам, взывала к его тени… Так вы поймете его могущество, его дьявольскую привлекательность! Тысячи раз я содрогалась, выслушивая его насмешки, я убегала, когда он был еще жив, чтобы не слышать его хриплый, злой, глуховатый смех, которым он подчеркивал свои победы. Мне недоставало этого смеха! Утверждают, что ничто не бывает так родственно любви, как ненависть. Даже сегодня я не в состоянии сказать, какое из этих двух чувств победило бы во мне! Поймите меня правильно: я ненавидела Жильбера, как только можно ненавидеть! Я ненавидела сам его образ, само воспоминание о нем, но без этой ненависти я ничто!
