пробудет, но зашла так далеко, что распаковала вещи в комнате для гостей и устроила импровизированную детскую для Брукса в кабинете. И она привезла много вещей, Джонни. Она официантка. В элитном ресторане, так что она прилично зарабатывает на чаевых. Но у нее почасовая оплата. И никаких отпускных.
— Лучше не становится, — пробормотал он.
— Нет, — согласилась я.
— Ты не против, если она останется навсегда?
— Нисколечко, — не задумываясь, ответила я.
Его губы дрогнули.
— Да, глупый вопрос.
Я наклонилась к нему, пододвинула бокал ближе и ухмыльнулась.
— Иззи, ты рассказываешь о своей маме, о сестре, но что случилось с твоим отцом?
Я отодвинулась назад вместе с бокалом, и моя улыбка погасла.
— Из? — позвал он, когда я подняла бокал и сделала глоток.
Проглотив вино, я спросила:
— Может, не будем о серьезном сегодня?
— Хорошо. Но просто к слову, детка, я хотел бы узнать тебя получше, и говорить о том, что брак твоей сестры, возможно, распадается или уже рухнул и сгорел, — это не совсем легкая тема.
— Я с ним не вижусь, — заявила я.
— Со своим отцом?
— Да.
— По собственному выбору?
— Безусловно. Однако небольшое уточнение: после двух месяцев невыносимой жизни, мама забрала нас, сбежала от него, и мы больше ничего о нем не слышали, так что, в первую очередь, это был его выбор.
Ладонь Джонни легла мне на бедро, и тепло сразу же проникло сквозь мои джинсы.
Это придало мне сил.
Поэтому я продолжила:
— Наверное, он нашел другую женщину, чтобы избивать ее до крови.
Я увидела вспышку в его глазах, прежде чем она исчезла, и он прошептал:
— Spätzchen.
— Дедушка ненавидел моего отца, приказал маме не выходить за него замуж, но она взбунтовалась. Ей было восемнадцать, она была по уши влюблена и беременна, последняя часть дедушке совсем не пришлась по душе. Она сбежала, чтобы быть с любовью всей своей жизни. Так все и происходит, наверное. Поэтому, когда мама бросила его и вместе с нами пришла к дедушке, тот захлопнул дверь у нее перед носом. Очевидно, таким уж человеком он был. Не знаю. Я его толком не помню, а мама никогда о нем не рассказывала. Хотя из того немногого, что я знаю, в основном, о том, какая жизнь была у бабушки, хотя я ее тоже не знала, мама нашла кого-то похожего на своего отца и вышла за него.
— Черт, — отрезал Джонни.
— Бабушка разыскала нас до того, как мы уехали из города, и дала маме вазочку из молочного стекла. Сказала ей продать ее. Мама так ее и не продала. Это единственное, что осталось у нее от матери. Поэтому она сохранила ее. И бабушка посылала деньги так часто, как только могла, но это происходило не очень часто. И все же мы были так бедны, что всякий раз, когда она могла, ее деньги помогали нам.
— Иззи, — прошептал он.
— Правительственный сыр.
Он наклонился ко мне, его пальцы впились в мое бедро.
— Иззи, — прошипел он.
— Мама все время работала. Находила места поближе к школе, чтобы мы с Адди могли ходить пешком, если она не могла нас отвезти. Когда мы были маленькими, при каждом новом переезде она водила нас туда-сюда по дороге от дома до школы, и повторяла: «Запоминайте, девочки. Не идите другим путем, мои королевы. И не разговаривайте с незнакомцами, никогда. Сразу же возвращайтесь домой безопасной дорогой, а потом звоните своей маме, чтобы сообщить ей, что вы крепко заперлись».
Джонни молчал.
— Она открывала банки с супом, чтобы я могла разогреть их для нас с Адди, если мне приходилось готовить ужин. Бутерброды с сыром и суп. Вечер за вечером. Все, что я могла приготовить, но и все, что мама могла себе позволить. Она звонила, чтобы убедиться, что я выключила плиту. Мне было семь.
Ладонь скользнула вверх по моему бедру, Джонни придвинулся ближе, но ничего не сказал.
— Когда мне исполнилось девять, я перешла на бутерброды с сыром на гриле. Тебе нравится мой гуакамоле, но тебе стоит попробовать мои бутерброды с жареным сыром. За них стоит умереть.
— Это не смешно, Иззи, — мягко заметил он.
— Но мы были счастливы.
Его голова дернулась.
— Мы были друг у друга, и поначалу мы с Адди знали только, что без отца маме безопаснее, а раз ей было хорошо, то и нам тоже. Когда мы поняли, что существует нечто большее, мы уже уяснили, что это ничего для нас не значит, потому что вместе мы оставались счастливыми. А потом она умерла, и, честное слово, Джонни, впервые после побега от отца, я была несчастна.
Его глаза опустились, он отодвинул мое вино в сторону и притянул мою руку к себе.
На мне снова был мамин браслет.
— Он дешевый, — прошептала я.
Джонни не поднял глаз.
— Мы с Адди покупали ей подвески на каждый день рождения, используя часть накопленных денег, которые бабушка посылала на наши дни рождения. Когда мамы не стало, мне достался этот браслет. Адди — два браслета с подвесками «Величайшая мама в мире» и «Мама № 1». Я купила Адди подвеску, когда у нее появился Брукс, и подарила ее вместе с ними.
Его палец теребил подвеску в виде лошадиной головы.
— Она танцевала с нами в гостиной и каждое воскресенье пыталась выкроить время для вечернего ухода за лицом, с помощью масок из меда и овсянки, и водила нас смотреть на звезды. Она превращала в игру стирку белья в прачечной, очень хорошо скрывала те времена, когда приходила арендная плата, а ее зарплаты не хватало, и мы были на мели. Она была солнечным и лунным светом, медом, песней и любовью. И она была у меня какое-то время, а потом Богу понадобилось призвать ее, поэтому мне пришлось ее отпустить.
Его глаза обратились ко мне, и в них читалась боль — боль за меня. И она проникала глубоко внутрь меня.
И поселилась там.
И я хотела ее.
Мне она была нужна.
Это был клад.
— Она была сделана из железа, — прошептала я. — Железа, стали, гранита и всего прочного, окутанного в перья, гусиный пух, шерстку котенка и все мягкое. Она была самым драгоценным подарком, который я когда-либо получала, и будет им до тех пор, пока у меня не появятся собственные дети.
— Замолчи, — грубо приказал он.
Я замолчала.
— Я не могу стереть это, — заявил он, и кровь запела в моих венах. — Не могу сделать это лучше.
О, боже.
— Джонни…
— Мы ведем войны из-за земли, нефти и эгоизма, когда
