После смерти Абу-л-Мухаммада ок. 1567 г. этот ребенок вступил на престол под именем Нур-Мухаммад-хана (Нурум-хана), хотя многие хивинские султаны отказывались признавать его законным потомком Чингис-хана и презрительно именовали «Лули-бече», т. е. цыганенком. Впрочем, несмотря на постоянные покушения на его власть со стороны султанов-Арабшахидов, он в течение длительного времени (более 20 лет) удерживал власть над Мервом, пользуясь поддержкой со стороны бухарского хана и персидского шаха. Лишь в начале 1590-х годов под натиском бухарских войск он покинул пределы Хивинского ханства и остаток жизни провел в эмиграции при дворе персидского шаха [Абуль-Гази, 1996, с. 135; Бартольд, 19635, с. 600].
Таким образом, в данном случае речь идет не совсем о самозванстве, поскольку именно сам хан, потомок «золотого рода», официально признал ребенка своим сыном. Такая процедура, в какой-то мере близкая акту усыновления, была широко распространена в средневековой Европе под названием «легитимации» и использовалась для того, чтобы дети, родившиеся вне брака, не считались незаконными, поскольку последние не имели никаких прав и не могли рассчитывать на более-менее приличное положение в обществе. Многие легитимированные «бастарды» становились владетельными князьями, а в средневековой Италии – даже и государями, основателями династий.
Следующий пример также довольно трудно классифицировать как самозванство, поскольку претенденты на трон не предъявляли прав сами, а явились в какой-то степени разменной монетой в руках различных политических сил.
В конце XVI в. одна пленная полячка (по некоторым преданиям едва ли не из рода Потоцких) в ханском гареме родила сына, отцом которого объявила Фатх-Гирея, который в 1596 г. занимал крымский трон, но вскоре был смещен и казнен своим братом Гази-Гиреем П. Однако сам Фатх-Гирей свое отцовство отрицал и повелел отправить ребенка в Ак-Мечеть, где тот был отдан на воспитание одному из местных пастухов, за что впоследствии и сам получил прозвище Мустафа-чобан, т. е. пастух Мустафа. Никаких попыток претендовать на родство с ханским домом он, естественно, и не предъявлял, однако в 1623 г. хан Мухаммад-Гирей III приказал вызвать его в Бахчисарай и официально подтвердил принадлежность бывшего пастуха к роду Тиреев, повелев отныне именоваться Девлет-Гиреем. А вскоре назначил его своим нураддин-султаном – вторым наследником после калга-султана (этот пост занимал ханский брат Шахин-Гирей). Столь странные действия хана объясняются тем, что он вступил в конфронтацию со всеми остальными представителями своего семейства, которые отказались ему повиноваться, покинули ханство и пребывали при дворе османского султана. Поэтому ему практически поневоле пришлось признать своим родичем Мустафу-чобана [Смирнов, 2005а, с. 365; Халим Гирай, 2004, с. 57–58] (см. также: [Гайворонский, 2009, с. 87–88]).
Впрочем, вскоре после получения поста нураддин-султана новоявленный Девлет-Гирей погиб в бою с турками, владычество которых пытался сбросить его покровитель-хан. Однако после этого невольного самозванца осталось двое сыновей, при рождении получивших имена Кул-Булад и Чул-Булад, переименованные, соответственно, в Фатх-Гирея и Адил-Гирея. Этих новоявленных царевичей остальные члены ханского семейства презрительно именовали «Чобан-Гиреями» и своими родственниками не считали. Поэтому ничего удивительного, что после свержения своего благодетеля Мухаммад-Гирея III в 1628 г. они перебрались в Османскую империю, султан которой признал их членами рода Гиреев.
А в 1666 г. Адил-Гирей, к негодованию всего крымского правящего семейства, был возведен на трон в Бахчисарае. Султан Мехмед IV назначил его ханом, тем самым показывая гордым крымским Чингисидам, что он имеет полное право даровать ханский титул кому пожелает – независимо от происхождения. Таким образом, этот предположительно самозваный Чингисид оказался на троне исключительно благодаря вмешательству влиятельной внешней силы – турецкого султана, являвшегося сюзереном Крымского ханства. Поскольку хан, чингисидское происхождение которого многими оспаривалось, занял трон исключительно по милости османского монарха, он волей-неволей должен был сохранять лояльность своему сюзерену в отличие от природных Гиреев, имевших легитимные права на ханский титул, влиятельных сторонников и многочисленные войска в Крыму. Адил-Гирей был вынужден лавировать между своими турецкими покровителями и могущественными крымскими аристократами, но в итоге все-таки вызвал неудовольствие турецкого султана, был низложен и умер год спустя в ссылке [Смирнов, 2005а, с. 412–417] (см. также: [Гайворонский, 2004, с. 39–40]).
Дважды самозванец: Карасакал. Одним из наиболее ярких и нетипичных, на наш взгляд, примеров самозванства является башкир Миндигул Юлаев, более известный под прозвищем Карасакал, т. е. «чернобородый» [Садалова, 2006, с. 26–28] (ср.: [Таймасов, 2004, с. 67]). На протяжении ряда лет он умудрялся выдавать себя за двух разных претендентов на трон, причем сначала за Чингисида, а потом за представителя джунгарского ханского семейства!
Его карьера началась в 1739 г. во время очередного башкирского восстания, когда он объявил себя ханом Султан-Гиреем. Причем, как и его предшественник Мурат Кучуков, также весьма неопределенно отзывался о своем происхождении, называя себя потомком то крымского ханского рода, то сибирского хана Кучума [Корниенко, 2011, с. 160–161; Садалова, 2006, с. 26]. Подобно тому же Мурату Кучукову, он старался использовать свое «происхождение» для укрепления власти над восставшими, а также для привлечения к антироссийскому восстанию тюркских народов Крыма, Кавказа, Кубани, а также казахов. При этом для нахождения общего языка с представителями разных народов он и самого себя называл то кубанцем, то «турченином», то ногайцем, демонстрировал хорошее знание основ ислама, а также личную храбрость.
Восстание в Башкирии было подавлено в 1739 г., однако сам Карасакал со своими приверженцами оказывал имперским войскам сопротивление еще и в следующем году, продолжая находить приверженцев – несмотря на то что русские власти достаточно быстро установили его подлинное имя и распространяли эту информацию среди башкир, призывая не поддаваться на посулы самозванца [Корниенко, 2011, с. 167]. Тем не менее под натиском превосходящих сил противника он все же был вынужден скрыться и найти убежище в казахском Младшем жузе у уже неоднократно упоминавшегося хана Абу-л-Хайра. И вот тут-то он примерил на себя другую ипостась – уже не султана-Чингисида, а ойратского князя Лубсан-Шоно. Последний был сыном джунгарского правителя Цэван-Рабдана и соперничал за трон со своим братом Галдан-Цэреном, который настраивал отца против него и в конце концов, в 1725–1726 гг., заставил бежать в Калмыцкое ханство. Лубсан-Шоно пытался добиться поддержки калмыков и российских властей в борьбе за трон Джунгарии, но не преуспел в этом и умер в Калмыкии в 1732 г. [Златкин, 1964, с. 235–237; Колесник, 2003, с. 124–125, 129–130; Садалова, 2006, с. 8–22].[167] Почему же Карасакал решил так резко сменить «ипостась» и выдавать себя уже не за вымышленного потомка «золотого рода», а за покойного джунгарского царевича?[168] Ведь он даже не знал монгольского языка и к тому же был мусульманином, а не буддистом по вероисповеданию. Причины такой резкой смены его претензий, по-видимому, следует объяснить двумя соображениями. Во-первых, он, вероятно, надеялся сбить с толку имперскую администрацию, которая преследовала его как самозваного султана-Чингисида и, вероятно, не стала бы искать под другим именем. Однако даже если у него и было такое намерение, российские власти провести не удалось: уже в начале 1740-х годов они знали, что в казахских степях скрывается именно башкирский бунтовщик Карасакал, только теперь претендующий на имя «Суны», т. е. Шоно, и настоятельно требовали от казахских султанов его выдачи [Материалы, 2002, с. 654; Садалова, 2006, с. 32–33].
Вероятно, именно с опасностью выдачи была связана и вторая причина «метаморфозы», произошедшей с Карасакалом: он понадеялся, что если выдаст себя за претендента на джунгарский трон, казахские султаны будут заинтересованы в нем как в средстве дипломатического воздействия на Джунгарское ханство. Учитывая возросшую в этот период напряженность между казахскими и ойратскими правителями, периодически проявлявшуюся во взаимных набегах друг на друга [Ерофеева, 2007, с. 326 и след. ], такая позиция выглядела достаточно перспективной. Казахи и в самом деле попытались его использовать: в 1741 г. Карасакал во главе отряда воинов вторгся в Джунгарию, однако лишь успел разграбить несколько пограничных кочевий, после чего на него обрушилось многочисленное войско Галдан-Цэрена, и самозванцу пришлось бежать. Больше попыток активно бороться за джунгарский трон он не предпринимал, но даже и этот его незначительный рейд вызвал новое обострение джунгарско-казахских отношений и вторжение ойратов в казахские земли, и только вмешательство российских властей предотвратило попадание Среднего жуза под контроль Джунгарии [Моисеев, 1991, с. 118;Чимитдоржиев, 1979, с. 43–46] (см. также: [Абуев, 2012, с. 115; Корниенко, 2011, с. 169]).
