И все же все это было снаружи. Здесь, у прочно укрепленного стола, не было ни сквозняка, ни порывов ветра, ни брызг, ни налетающих волн. Мы находились в сердце спокойствия, в самом центре шторма. Маргарет была в прекрасном расположении духа, и ее смех спорил со звоном мачты. Мистер Пайк был мрачен, но я знал его достаточно хорошо, чтобы приписывать его мрачность не стихиям, а неумелым людям, напрасно мерзнувшим на рее. А я смотрел вокруг, на нас четверых, – голубоглазых, сероглазых, белокожих и царственно-белокурых, и мне казалось, что я когда-то давно уже переживал это, и что со мной и во мне были здесь все мои предки, и что их жизни и воспоминания были моими, и что все эти неприятности, связанные с воздухом, морем и борющимся судном, я переживал уже давным-давно тысячи раз.
Глава XXXIV
– Что вы скажете о прогулке наверх? – спросила меня Маргарет вскоре после того, как мы встали из-за стола.
Она с вызывающим видом стояла у моей открытой двери в плаще, зюйдвестке и непромокаемых сапогах.
– Я вас никогда не видела выше палубы с тех пор, как мы в море, – продолжала она. – У вас крепкая голова?
Я вложил закладку в книгу, выкатился из койки, в которой валялся, и хлопнул в ладоши, чтобы позвать Вада.
– Вы пойдете? – с радостью воскликнула она.
– Если вы пустите меня вперед, – весело ответил я. – И если вы пообещаете крепко держаться. Куда же мы направимся?
– На марс. Это легче всего. Что же касается того, чтобы крепко держаться, то прошу помнить, что я это часто проделывала. Если в ком и можно сомневаться, то это в вас.
– Очень хорошо, – ответил я. – Тогда вы идите вперед. Я буду держаться крепко.
– Я видела, как многие сухопутные люди летели вниз, – поддразнивала она меня, – в наших марсах нет отверстий.
– И вполне возможно, что я сорвусь, – согласился я. – Я никогда в жизни не лазил на мачты, и раз отверстий нет…
Она смотрела на меня, не зная, верить ли моему признанию в слабости. Я в то время протягивал руки Ваде, надевавшему на меня плащ.
На корме было величественно, но ужасно и мрачно. Вселенная вся была непосредственно вокруг нас. Она окутывала нас бушующим ветром, летящими брызгами и мраком. Наша главная палуба была непроходима, и рулевые шли на смену друг другу через мостик. Было два часа дня. Уже более двух часов иззябшие люди возились на рее. Они все еще были там, слабые, измученные, безнадежные. Капитан Уэст, вышедший под навес рубки, несколько минут смотрел на них.
– Нам придется отказаться от этого рифа, – сказал он мистеру Пайку. – Закрепите парус. Лучше поставить двойные реванты.
И шаркающей походкой, время от времени останавливаясь и придерживаясь, когда через него перекатывались брызги и гребни волн, старший помощник пошел по мостику к баку, чтобы излить свое негодование на обе вахты четырехмачтового судна, которые в полном составе не могли справиться с рифом.
Это так и было. Они не могли что-либо сделать, несмотря на все свое желание, и я понял почему: люди делают все, что могут, всякий раз, как получают приказ убрать паруса. Вероятно, потому что они боятся. Они не обладают выносливостью мистера Пайка, мудростью и волей капитана Уэста. Я заметил, что всегда, стараясь изо всех своих слабых сил, они выполняют любое приказание, касающееся уборки парусов. Потому-то они и находятся на баке, в этом свинюшнике, что им недостает выносливости. Так вот, я скажу только одно: если ничто другое не могло удержать меня от падения с мачты, на которое намекала Маргарет, жалкое зрелище этих невыносливых, нестойких созданий являлось достаточной гарантией того, что этого бы не случилось. Как мог я осрамиться при виде их слабости – я, живущий на юте, на почетном месте?
Маргарет не отвергла с презрением поддержку моей руки, когда взбиралась на перила у подножия снастей. Но это с ее стороны было лишь любезностью, потому что в следующую минуту она высвободила свою руку из моей, храбро высунулась за борт навстречу буре и начала карабкаться. Я следовал за ней, почти не замечая трудности такого предприятия для новичка, настолько я был возбужден ее примером и своим презрением к слабым существам на баке. Куда мог пробраться другой человек, мог пробраться и я. Что могут другие, то смогу и я. И никакая дочь Самурая не превзойдет меня.
Однако дело шло медленно. В круговращательных порывах ветра нас прибивало к мачте, как беспомощных бабочек. В такие минуты напор бывал так силен, что немыслимо было двинуть ни рукой, ни ногой. Даже держаться не было никакой необходимости. Как я уже сказал, ветер нас прижимал к мачте.
Сквозь начавший идти снег палуба подо мной казалась еще дальше. Упасть вниз означало сломать позвоночник или убиться; упасть в море – значило погибнуть в ледяной воде. Но Маргарет продолжала карабкаться. Не останавливаясь, она добралась до нависшей площадки верхушки, перехватила снасти, идущие вверх от нее, закачалась вокруг этих снастей легко, беспечно, в такт качке и благополучно встала на площадке.
Я следовал за ней. Я не шептал молитв, не знал колебаний; повернувшись к палубе спиной и нащупывая руками невидимые снасти, я был в экстазе. Я мог отважиться на что угодно. Если бы она сделала прыжок в воздух, распростерла руки и унеслась вдаль на крыльях шторма, я без колебаний последовал бы за ней.
Когда моя голова поднялась над краем площадки так, что я увидел Маргарет, я смог различить, что она смотрит на меня сияющими глазами. И когда я легко, как и она, перебросился через снасти и присоединился к ней, я прочел в них одобрение, быстро сменившееся задором:
– О, вы это уже умеете, вы проделывали такое раньше, – упрекнула она меня, сильно повысив голос и приложив губы к самому моему уху.
Я отрицательно покачал головой, и ее глаза снова заблестели. Она кивнула мне, улыбнулась и села на край площадки, болтая в снежном пространстве обутыми в непромокаемые сапоги ногами. Я сел рядом с ней, глядя вниз на покрывавший палубу снег, благодаря которому глубина, из которой мы поднялись, казалась еще больше. Мы были совершенно одни – пара буревестников, уцепившаяся в воздухе за стальную палку, торчащую из снега и скрывающуюся наверху в снегу. Мы добрались до края света, и даже этот край для нас перестал существовать. Но нет. Из снега, под ветром, с неподвижными крыльями, со скоростью добрых восьмидесяти или девяноста миль в час летел огромный альбатрос. Величина его была, должно быть, не меньше пятнадцати футов от одного крыла до другого. Он понял опасность прежде, чем мы его увидели, и, повернув свой корпус навстречу ветру, спокойно увернулся от столкновения. Его голова и шея заиндевели от старости или мороза – мы не могли сказать от чего, – и его живой, черный, как бусинка, глаз заметил нас; он повернулся, описав большой круг, и скрылся за снегом на подветренной стороне.
