тоннеля.
Глава шестая, где Геркулес Мюко идёт на повышение
Рыжая лошадь тянет нагруженную подводу по лесной дороге; как водится в Пикардии, дорога едва видна среди высокой ещё травы и деревьев, чью листву лишь едва тронуло жёлтым. На телеге жбаны с потёками молока, мешки с мукой, крупные куски мёда на сотах, круги хлеба, корзины желтоватых яиц, сыр и масло, обёрнутые льняной тканью и аккуратно обложенные льдом, а под ними мясо в капустных листьях, пересыпанное по-деревенски зеленью от насекомых. Рядом с подводой шагают двое.
Ещё шестеро наблюдают за ними из глубины леса.
Геркулес Мюко, командир пятерки егерей батдафа, скалится зло и радостно. Ему в ответ скалится Силь, едва заметный под кучей хвороста, где он укрылся. Остальных осуждённых не видно, но они тоже очень, очень довольны. Трехдневная засада окончена.
По этой дороге можно попасть только в одно место и только к одному человеку.
Разумеется, если колдуна считать человеком.
1
Судья Высокого жюри Французской стороны Пути Господнего Жакоб Инститорис встал и оглядел главную залу станции.
– Во имя Господа Нерукотворного, аминь. В год от рождения Христа Машиниста две тысячи триста семнадцатый, месяца сентября двадцать шестога дня, в моем присутствии, в присутствии нотариуса Жерара и нижеподписавшихся свидетелей – матушки Исиль, матушки Элиз, достопочтенного Жуда и достопочтенного Бэды, явился ко мне, судье Инститорису, Ленуй из чистых, и представил ему, то есть мне, лист бумаги следующего содержания.
Молоденькая ведьма в изорванной одежде, в колодках и наручниках, была привязана к Святому столбу и с ужасом смотрела на жюри, рассевшееся полукругом. За жюри сидели два десятка зрителей, они мрачно разглядывали виновницу своего вынужденного выходного дня. Рот ведьмы был заткнут кляпом, сквозь дыры в одежде сияло бесстыдно белым. Жюри смотрело прямо на неё, а справа, ниже платформы, прямо на Путях Господних, стоял доносчик, Ленуй; его голова была на уровне щиколоток жюри, и в этом была какая-то справедливость.
Судья Инститорис прокашлялся.
– Ну то есть это не совсем бумага, но по протоколу вот написано – «бумага», значит, я и читаю «бумага». Не надо это отмечать, всем и так понятно.
Ленуй часто-часто закивал; со стороны было похоже на припадок.
– Да вообще всё понятно, – неожиданно сказала матушка Исиль. – Чего тут судить и рядить, развели комедию. Очистить и дело с концом!
– Не к добру утром дьявола видали в тоннеле, ох не к добру! – запричитала матушка Элиз. – Худые времена настают, все наплачемся, все!
Перед началом заседания нотариус Жерар оказал судье Жакобу честь приватной беседы и признался между прочим, что лично у него, как у человека грешного, матушки-праведницы добрых чувств не вызывают, но для дела их общего они особы очень полезные. Да и кто мы, чтоб судить? Судья Жакоб юмор оценил, отметив про себя, что даже железный Жерар, гроза ведьм и колдунов, чувствует себя не очень уверенно. Первый суд за шесть лет, как-никак – причём, похоже, всё идёт к auto de fe. И дьявол в тоннеле с утра действительно был – промчался так, что свидетелей чуть ветром не сшибло.
Тут шутками не отделаешься.
– Продолжим, – сказал судья Жакоб. – Господин Жерар, оформите денунциацию. Господин Ленуй, сейчас вы будете приведены к присяге на четырех Евангелиях Господних.
Ленуй поднял правую руку с тремя вытянутыми и двумя согнутыми пальцами – символ Святой Троицы и символ проклятия тела и души, если он скажет неправду. Жерар коротко посмотрел на него и кивнул: начинай. Денунциант забормотал, шепелявя и запинаясь:
– Пришягаю передж ликом Гошподжа Нежукотвожного, ээээ… Хжишта Машинижщта и в прижутштвии ….эээ вшешушшего Духа Швятого, Рашпишания – я говожю иштинную пжавджу, только пжавджу, и нижшего, кжроме пжавджы, Ленуй Жажкожи, из чиштых, шемья чиштых.
– Хорошо, – сдержанно сказал нотариус и, слегка наклонившись к Жакобу, проговорил уголком рта:
– Неплохо бы ему переводчика.
– Продолжаем, – снова сказал судья Инститорис, сдерживая расползавшуюся некстати ухмылку. – При каких обстоятельствах вы, Ленуй Жаркози, наблюдали грех обвиняемой Лии Гаран?
Из дальнейшего шепелявства и запинок, прорезаемых вопросами судьи и ехидными репликами двух матушек-праведниц, стало ясно, что, шталбычь, он, Ленуй Жаркози, случайно оказался около выхода (тихо, матушки, призвал негромко нотариус), и, дешкачь, увидел означенную особу. Памятуя о недоброй славе семьи Гаран, известных пособников диавола, Ленуй решил, что дело тут нечисто и решил, шталбычь, проследить и воспрепятствовать. Ожидания его оправдались (да тихо вы, матушка Элиз) и он увидел, как обвиняемая начала наслаждаться своим телом посредством раздевания и обжималок.
– Чего-чего? – поразился Жакоб. Писарь поднял голову. Наверху, у потолочных балок станции, закашлялся лючный стражник. Зрители забормотали оживлённо.
– Обжимавок, – твёрдо, насколько мог, произнёс Ленуй. – Хватала она, шталбычь, шебя жа ражные мешта. И шмеялашь.
– Понятно, – сказал судья.
– Продолжайте, денунциант, – сказал нотариус Жерар.
И не успел, шталбычь, денунциант прочесть «Отче наш, закрой нам двери от соблазна» хотя бы раз, как понял, значит, что на обвиняемой-то – грех. Ну и…
– Вшё, – сказал Ленуй.
– С ней больше никого не было? – впервые подал голос господин Бэда.
– Нет! Нет!
– Хорошо.
Встал нотариус Жерар.
– Ленуй Жаркози, – сказал он величественно, – отвечай, не донес ли ты по злой воле, из ненависти к кому-либо или по злобе и не скрыл ли ты чего из чувства расположения к обвиняемой.
Ленуй быстро-быстро замотал головой.
– Нет. Нет.
Жерар сел и посмотрел на Жакоба, едва заметно пожав плечами. Процедура была окончена, надо было переходить к освидетельствованию.
– Объявляется начало освидетельствования. – Судья Инститорис дал знак столбовым, стоявшим по разные стороны от обвиняемой, те одновременно и одинаково кивнули. Остальные стражники, стоявшие по углам зала, даже не шевельнулись. Правый столбовой, постарше, коротко оглядел ведьму. Уши, нос и прочие части тела были очевидно на месте. Он наклонился вперёд и посмотрел на пальцы рук – их тоже было в достатке, по пять на каждой руке. После этого он жестом приказал второму стащить с неё обувь – два стоптанных башмака, почти не видных под колодками, скрывавшими её ноги. Страж помоложе, не особо церемонясь, присел, дёрнул и сорвал башмак, явив взгляду светлую кожу с грязной ступнёй. Лия, до сих пор не издавшая ни звука, промычала что-то сквозь кляп.
– Всё на месте, – угрожающе произнесла матушка Исиль. Культя, которой заканчивалась её левая рука сразу ниже локтя, будто нацелилась на ведьму. Воздух на станции сгустился.
– Следующую, – сказала матушка Элиз.
В полной тишине стражник стащил и второй башмак.
Матушка Исиль завыла. Зрители заволновались.
– Ааааа! Грех! Грех!
– Грех! Грех! – подхватила матушка Элиз, стуча протезом по полу, а за нею заорали и все остальные свидетели жюри, и Ленуй, и
