Вот, пжалста, говорил он, обводя длинным жестом с перстнями зеркально-золоченые стены, кому мешает? Почему опять не прийти сюда с Валентиной? О, мы еще вернемся, господа! Вот тогда и погуляет нагайка!
И вдруг – выныривал. Да, завоевали мы наше трудовое счастье! Демонстрировался калач с икрой. С саблями в руках, товарищи! Сколько жизней положили под нашей сильной и доброй властью ради светлого будущего! Вот придите ко мне в дом, комсомольцы мои дорогие… снова погружение в пучину времени… совдепией вашей в моем доме даже не пахнет!… отчаянный рывок на поверхность… С тех пор, как я уверовал в торжество социализма!…
Слава Герман невинно спросил:
– А когда вы уверовали в торжество социализма, Касьян Фатьянович?
Внезапно остекленевший взгляд, отвалившаяся челюсть, леденящий шепот чревовещателя. В социализм я уверовал сразу после похищения генерала Кутепова.
Замечательный получился суарэ с корифеем соцреализма, и завершился он поучительной сценой в гардеробе, где, влезая в развернутую швейцаром енотовую шубу и извлекая из тайного «пистоньеро» коробочку с нюхательным табачком-с, перед самым выходом в советское пространство жизни Блужжаежжин все-таки высказался по поводу дерзкого журнального проекта, хотя и непонятно было, как зацепился сей куршлюз в его кинзмареульной голове. А вот с журнальчиком этим вашим, товарищи, мы вас не поддержим, потому что это вы, понимаете ли, какого-то троянского коня протаскиваете за бастионы социалистического реализма. Не выйдет! Керзону дали по рукам, не испугались наглого ультиматума и от вас, дорогая моя молодежь, отобьемся! Ишь какие модные штучки – захотели и к члену политбюро! Да люди о таких авдиенциях годами мечтают! Не-е-т! Как наши предки-то говаривали? Хер вам, а не малина!
– И широкая грудь осетина – разумеется, – добавил тут кто-то из молодежи.
Время, однако, показало, что у маразматического Блужжаежжина были более веские аргументы. Сначала оно (т.е. время) просто молчало несколько месяцев, а потом позвонило и голосом «неплохого мужика», с которым Славка Герман «пил», сказало, что проект журнала не принят и что товарищ Деменный желает товарищам Древесному, Огородникову и Герману дальнейших творческих успехов. Тут как раз и братская помощь социализму с человеческим лицом подоспела. По всему лицу разросся мохнатобровый брежневизм. Все более-менее прояснилось.
Господин читатель, милостивый государь, здесь самое время подошло для глубокого исторического вздоха. Русская революция, вздохнем мы, какая ты с самого начала получилась старообразная, хоть и убогая, но и блудливая, жестокая тетка Степанида Властьевна с желчью, разлившейся по всем клеткам… родившись немолодой, ты ни разу и не помолодела, а только лишь грузнела год от года, богатства не прибавила, но лишь скарба бессмысленного накопила и на фотку снялась всеми пятнадцатью своими неподвижными лицами во фронтальной позиции, сколько же веков тебе еще стареть вдали от Бога и в стороне от Человека?
VII
Повздыхав слегка по этому странному адресу, вернемся все же с быстрой экскурсией в те недавние времена, когда в лексиконе российской интеллигенции доминировали два метафизических слова «еще» и «уже», то есть в Семидесятые Чугунные.
Еще трепали эзоповскими языками, еще и за границу иногда удавалось с возвратом, еще и «протаскивали» иногда кое-какие снимочки на страницы печати, еще и выставчонку какую-нибудь «пробивали», с усмешкой еще смотрели на отъезжающих в заокеанские и библейские дали товарищей, еще бодрили себя идеей упорного пребывания на родной территории Россия, еще и водку по-прежнему пили, но уже и вшивались кое-где под творческую кожу пресловутые «торпеды», уже климактерическая тоска растекалась по Москве, уже едва ли не треть друзей была «за бугром», фотографы, художники, писатели, уже места их с оживленным хрюканьем занимались новым выводком фотил, мазил и писак, уже и самый последний человеческий мусор пошел в ход, а творческие союзы уже становились простыми придатками «фишек» и «лишек», уже очевидно было, что не осталось никаких «еще», и все-таки в какой-то похмельной понедельник из очередного безнадежного «еще», словно из вялого лимона в выдохшийся «боржом», выжата была идея свободного издания «Скажи изюм!» – попробуем все-таки еще раз!
Замечательно по этому поводу высказался старейший семидесятилетний участник альбома Георгий Автандилович Чавчавадзе, потомок грузинских царей и заслуженный деятель искусств десятка автономных республик и областей, включая враждебный Нагорный Карабах.
– Я думал, что уже все, – сказал он, – а оказалось, что еще ничего! – такая была выдана формулировка.
Георгий Автандилович, будучи «московского разлива», к Кавказу себя не очень-то причислял, хотя и сохранил перешедшее по наследству искусство тамады, то есть мог поддерживать застолье ночь напролет в самой разнузданной или самой занудной компании, велеречивыми псевдовосточными тостами утихомиривая страсти или рассеивая скуку, мог даже при надобности или при настроении, щелкая суставами, пройтись в лезгинке.
Пиры такого рода как бы составляли его легенду кавказского князя, в реальной же действительности Георгий Автандилович смиренно жил в кругу московской интеллигенции, хранил свой маленький холостяцкий комфорт, десятилетие за десятилетием по вечерам прогуливался вдоль Тверского бульвара, в зубах трубка, в руке самшитовая узловатая трость, грива седых волос, пушистые седые усы, берет с помпоном, благодаря которому окрестная пацанва называла его «дед-стиляга».
В Союзе фотографов у Чавчавадзе был огромный авторитет. Во-первых, один из старейших членов – билет за подписью самого Кима Веселого! Во-вторых, принадлежность к тем, кто «с лейкой-и-с-блокнотом-а-то-и-с-пулеметом», то есть к правящему поколению – всю войну в дивизионной газете, три ордена Красной Звезды! В-третьих, общесоюзная известность – считался специалистом по фотоосвещению культурной жизни братских советских народов с их бесконечными смотрами достижений, съездами и декадами разных дружб, за что и были ему пожалованы почетные звания упомянутого уже Карабаха, а также Калмыкии, Каракалпакии, Хакассии, Чечено-Ингушетии, Адыгеи, Ненецкого национального округа и прочая и прочая.
Между тем за пределами официальщины о Чавчавадзе шла молва как о Мастере, говорили, что в столах у него скопилась целая эпопея, что Збига Меркис его почитает седьмым в миро-вой десятке, а третий в мировой десятке чикагский старец Уолт Попофф поддерживает с ним почтительную неторопливую переписку, не по почте, конечно, а с оказиями из Чикаго и обратно.
Из «изюмовцев» лучше всех скрытую сторону Чавчавадзе шал Шуз Жеребятников: познакомились на бильярде, подружились при обмене холостяцким опытом. Надо призвать старика под знамена, сказал Шуз. Гадом буду, пойдет.
Георгий Автандилович и в самом деле не заставил себя ни ждать, ни упрашивать. Сразу же в ответ на приглашение приехал в «охотниковщину», раскрыл свою папку и тут же предстал перед гигантами как новоявленный гигант. Цикл «Тени»: на снегу, на траве, на песке, на воде, на бегущем в панике пешем войске тени «мессершмидтов», «фокке-вульфов», «яков», «мигов», «летающих крепостей»… Цикл «Столы»: банкеты многонациональной культурной политики, юбилеи, защиты диссертаций, лица, искаженные неопознанным и неназванным позором… Цикл «Моя последняя любовь», в котором перед восхищенной аудиторией предстала по крайней мере дюжина более или менее очаровательных девиц, как бы плывущих в складках необъятного ложа. Кто же из них последняя, Георгий Автандилович? – деликатно поинтересовались «изюмовцы». Постель, был ответ.
Ну что ж, господа… – сказал Макс Огородников. Как вы сказали? – встрепенулся Чавчавадзе. Я сказал – ну, что ж… Нет, вы, кажется, сказали «господа»? Вы называете друг друга «господа», господа? Разумеется, сударь! Мы, в общем-то, народ вежливый. Итак, господа, пока мы все жуевничали, Георгий Автандилович, вот этот дивный моложавый господин, запечатлел, гребена плать, для нашей родины Византийской Советской Социалистической Республики летящие образы времени с бликами «вселенского духа». Господа, волнуясь сказал Чавчавадзе, у меня нет ни жены, ни детей, и я с вами, господа! Хм, сказали присутствующие, вы так говорите, милостивый государь, будто во глубину сибирских руд с нами собрались. Почту за честь, господа! Ну, а в другую сторону, ваше сиятельство? Здесь я пас, господа. Не люблю Запад.
Между старейшим и юнейшим разница оказалась – сорок семь лет. Юнейшим был некто Васюша Штурмин, год назад демобилизованный из частей особого назначения ВДВ – «голубые береты». Свои воинские впечатления, зафиксированные на пленке, Васюша и принес в круг молодых московских концептуалистов, из которых его выудил Олеха Охотников. Их часть базировалась в белорусском городе Борисове, откуда при соответствующих обстоятельствах, имея соответствующие распоряжения, должна была десантироваться в город Лондон, что за проливом Ла-Манш, на реке Темзе, и там ждать дальнейших приказаний.
