Между старейшим и юнейшим разница оказалась – сорок семь лет. Юнейшим был некто Васюша Штурмин, год назад демобилизованный из частей особого назначения ВДВ – «голубые береты». Свои воинские впечатления, зафиксированные на пленке, Васюша и принес в круг молодых московских концептуалистов, из которых его выудил Олеха Охотников. Их часть базировалась в белорусском городе Борисове, откуда при соответствующих обстоятельствах, имея соответствующие распоряжения, должна была десантироваться в город Лондон, что за проливом Ла-Манш, на реке Темзе, и там ждать дальнейших приказаний.
«В туманный Лондон прибыл я, но «битлов» нету тут», элегически пел под гитарку однополчанин Сережа Бурлюкин, главный герой Васюшиного цикла, представленного в «Изюме». Крутые подбородки и бритые затылки под пилотками типа «балахон», мощный разворот плеч и впечатляющие руки, готовые навести порядок в любой братской компартии. Утро в казарме, Сережа Бурлюкин, биток под два метра, задумался у окна с соплей на носу. «Сережа, у тебя огромные запросы», поет полковая группа «Сигнал». На танцах в клубе «Водник» Сережа Бурлюкин встречает Варю Р. Сережа с Варей мучаются меж мусорных баков. Сережа Бурлюкин уединяется в сортирчике на авто-вокзале. Сережа пьет из-под крана. Сережа Бурлюкин несет почетную вахту у полкового знамени. Полк награждается орденом зa участие в трехнедельных маневрах на территории братского Афганистана. Сережа Бурлюкин с гитарой, романтика дальних дорог. «Помнишь ли, товарищ, ты Афганистан? Зарево пожарищ, крики мусульман»… Сережа Бурлюкин, рубай компот, он жирный! У карты мира – готов к выполнению любого задания Родины. Варя Р. с двумя подругами предлагает мальчикам групповой секс. А ведь Сережа Бурлюкин собирался на ней после «дембеля» жениться…
Любопытно, что Васюша Штурмин приехал в Москву уже ко всеоружии самых последних идей фотографического авангарда. Каким образом эти идеи проникли в район сектора Борисов, остается загадкой.
Однако главным в работах Штурмина были, по мнению «изюмовцев», не реалистические наблюдения и не знакомство с авангардистскими идеями, а нечто, отличавшее настоящего фотографа от «фотилы», который ведь тоже может и идей нахвататься, и реализмом нажраться, благо его на родине социализма хоть отбавляй. Поди определи это «нечто», разводил руками Слава Герман, поди назови это словами. Для удобства будем считать это «проницающей иронией», о'кей, сказано много и ничего.
Герман, Древесный, Огородников, Трубецкой, Казан-заде и другие «шестидесятники» очень были вдохновлены появлением и кучкованием вокруг альбома «новой молодежи». Еще несколько лет назад им казалось, что тылы отрезаны, что за ними никто не идет, кроме нахрапистых молодых «фотил», участников всесоюзных и региональных совещаний «юных объективов партии», как вдруг оказалось, что пустынька социалистическая вновь проросла несъедобным для идеологического бегемота репейником, что по краям застарелого болота что-то опять запузырилось, грозя при первом же дожде обратиться «новой волною», что существует даже где-то в нищих жилищах молодежи дерзкое общество ФОГ, что расшифровывалось простенько – Фотографическое Общество Гениев. Несколько «фоговцев» стараниями Оле-хи и Ванечки были привлечены и вскоре появились в «охотниковщине» со своими черно-белыми, и даже скорее черными, изображениями, с легкой усмешечкой в адрес старших друзей, с вечной своей препохабнейшей водочкой, от которой «шестидесятники» уже начинали вздрагивать, и даже с напитком зрелого социализма, пресловутой «бормотухой», которой, в отличие от «китов», ничуть не чурались, ибо хорошо «бьет по шарам» и соединяет с просторами страны. Наполненные стаканы назывались в этом кругу «снарядами». Сдвигая, скажем, над столом три стакана, говорили: три снаряда по товарищам! Если же стаканов оказывалось семь, тост видоизменялся: семь стаканов по товарищам! Разъехавшись локтями в баклажанной икре, пели любимые песни – «Поручик Голицын» и «Коммунисты поймали мальчишку».
Вот так за несколько лет до начинающихся в следующей главе событий сложилась группа фотографических бунтарей, о которых лучше не скажешь, как словами автора нашего эпиграфа: «…узок круг их действий, страшно далеки они от народа»…
Ах, Арбат
I
Раз в неделю капитан Сканщин навещал свою дорогую подругу Викторию Гурьевну Казаченкову. Любопытно все-таки, почему раз в неделю, когда по гигиеническим соображениям таких дам следует посещать два раза в неделю? Эта идея иногда смущала Владимира. Конечно же, он получал от старшей подруги больше, чем давал. В принципе, хотелось бы расширения графика, однако сам поставить этот вопрос он не решался: инициатива всегда должна исходить от более опытных товарищей. Обидно было также, что и время свиданий частенько лимитировалось – хотелось больше охватить разных сложных вопросов, с которыми приходилось сталкиваться по долгу службы.
Почему так зачастую получается, дорогая, вздыхал Владимир, что большие мастера искусства утрачивают восхищение коммунизмом? Ведь, по сути дела, больше ничего от них и не требуется. Оцени коммунизм по достоинству, а дальше – твори, выдумывай, строй, что хочешь…
Хотите знать? Коммунизм устарел, вышел из моды, безапелляционно заявляла Виктория Гурьевна, вылезая из колготок и делая резкие разминочные движения тазом.
– Давайте, давайте, Владимир! У меня сегодня полный цейтнот – премьера в театре Станиславского. Ну-с, начинайте!
Неужели уж устарел, маялся после полового акта Сканщин. А все ш таки овладевает ведь умами… «Дорогая» уже одевалась.
– Уходя, Володечка, не забудьте – для вас на буфете пакет – один кэгэ грецких орехов. Сто, сто пятьдесят граммов ежедневно!
– А вот скажите, дорогая, – вяло вспоминал капитан задание генерала, – скажите, пожалуйста, по вашим наблюдениям, у Максима Петровича гомосексуальных наклонностей не отмечалось?
– Эх вы, сыщик! – «Дорогая» уже с порога обливала презрением.
Володя долго еще маячил с голой жопой на широченной тахте, рассматривал на стенах портреты родственников Виктории Гурьевны, какая благородная интеллигенция, потом вытягивал с полки над головой что-нибудь запрещенное, Бердяев, там, или Лев Шестов, такие книги у «Дорогой» еще в давние времена, после раздела имущества с Огородниковым, завелись, читал, страницы ножичком слоновой кости разделял, кряхтел, охал: неужто уж коммунизм – враг культуры, как-то нелепо получается…
II
За несколько дней до заседания правления Московской фотографической организации, на котором предстояло общественное выпускание кишок из альбома «Скажи изюм!», Максим у себя в мастерской на Хлебном проявлял заграничные пленки. Умудрился даже забыть о правлении. Запад появлялся из мрака эмульсии, словно неведомая страна, где он никогда не бывал, будто бы кто-то другой снимал, будто бы некий вьюноша там бродил, а не собственной персоной сорокалетний беглец.
Вдруг начались звонки в дверь, и в мастерскую стали вваливаться «изюмовцы»: надо поговорить! За четверть часа явилось больше двадцати «рыл». Сговорились, что ли? Пришлось откладывать работу, вытаскивать все спиртное, что оказалось в доме. Позвонил Насте на Гагаринскую: привези растворимого кофе, тут такая кодла навалила к вождю! А чего они хотят от вождя? Не знаю, скорее всего, письмо Брежневу хотят написать. Шутишь? Шучу, конечно.
Оказалось – шутка в руку. Венечка Пробкин, облизывая ярко-красные губы и потирая траченные морозцем уши, высказался как бы за всех. Оказывается, с утра по телефончикам прошла вот такая идейка – написать на высочайшее имя, объяснить чистые намерения фотографов, озабоченных одним лишь предметом – развитием советского фотоискусства, пожаловаться на союз и на гада Клезмецова, который, карьерист, применяет тактику запугивания, выкручивания рук. Ну, в общем, народ считает, что это ловкий ход, вообще-то, а, Макс? Партия думает, что мы враги, а мы у нее защиты просим: подайте, так сказать, ленинских принципов. Вот только народ не знает, как ты на это отреагируешь?
А я-то что? Огородников, находясь в середине свободного пространства, пожал плечами. Он старался не встретиться ни с кем глазами, но куда бы ни поворачивался, всюду натыкался на выжидательные напряженные взгляды друзей. Вроде бы предполагается, что у него отдельные «намерения», своя личная позиция. Как все, так и я. Брежневу так Брежневу. У Венечки и рот раскрылся, и патлы обвисли. Что-то все-таки есть в этом Венечке кретиническое. Впрочем, и обо мне, наверное, можно так сказать. Вон там, в дальнем зеркале, отражается сутулый и мрачный ублюдок. Взял гитаренцию, уселся с ногами в любимое кресло. О вернисаже в пельменной «Континент» никто и слова не сказал. Забздели! Письмо Брежневу! Неужто это Венькина идея? Журнал «Советский мяч» дает себя знать? Макс, да что ты надулся, подал голос с подоконника друг Андрюша. В самом деле, старый, вступил Слава, это ведь просто вопрос тактики. А я не против, ребята, совсем не против. Пощипал струнки, попел себе под нос: «Мать моя, давай рыдать, давай охать и стонать, куда, куда тебя пошлют?» Аудитория выжидающе молчала. Ого поднял глаза к потолку. «Ты течешь, как река, странное название»…
