Я знаю, что поступаю безрассудно, говорил Андрей Евгеньевич, но не могу я всю жизнь и всю свою работу ощущать всегда под этим проклятым советским брюхом. В отличие от его мой протест стоит на личном фундаменте, и ты это прекрасно знаешь. Уничтожение дедушки, искалеченная жизнь отца, вечный страх матери… Хватит! Да, я далек от всяческих политических игр, однако, прости, я продолжаю род Древесных…
Уже садясь в такси, она крикнула: хотя бы не ходи на правление! На пленум правления не ходи ни в коем случае!
Он пошел обратно на набережную, где стояла «Вольво». Все-таки не обошлось без высокопарностей. Личный фундамент, продолжение рода… мразно… Сейчас надо избегать эмоций, ошеломлять всю эту деревенщину полным отсутствием эмоций, не давить на технику своим плюгавым «я», но стать ее частью в ее холодном мужестве… Он вынул из багажника машины камеру и широкоугольником сделал несколько снимков, имея на первом плане оперный сюжет со снегопадом, а в глубине – безжизненную с неоновыми огнями улицу.
Можно ехать. Проклятая шведская кляча не заводится. Даже и не думает заводиться. Никаких признаков жизни при повороте ключа. Трамблер, может, отошел? Он вылез и открыл капот, влез внутрь, стал щупать холодные и грязные резинки и железки, гадость, уныние устаревшего механизма, ноль эмоций, если не считать уныния, холодное мужество техники, будь она неладна.
У вас ротор пропал, Андрей Евгеньевич, сказал кто-то прямо над его головой. Он выпрямился. Вплотную стояли трое в дубленках. Из трех нехороших лиц одно свисало, как волчья пасть. Куда же мог ротор пропасть, пробормотал он, чувствуя, как по всему телу стремительно проходит разлитие свинца и как под тяжестью свинца рушатся внутри неподготовленные органы. Удивительное дело, думал, глядя на него, Планщин, вот так ведь встретишь на улице вот такого человека, никогда ведь не скажешь, как много в нем накопилось антисоветской гадости. А мы вам объясним, сказал он. Закройте капот и идите с нами, ваша шведская красавица никуда не денется. Николай, позаботься о том, чтоб Андрей Евгеньевич не поскользнулся. Волчья харя крепко взяла за локоть. Радушные приглашающие жесты двух других. Оказалось, у аптеки, под фонарем, их черная «Волга» стоит. Все-таки следует спросить: кто вы? Все-таки следует спросить документы. Как Солженицын-то учит – кричи, вопи, царапайся! Да мы вас недолго задержим, Андрей Евгеньевич, а тем временем, глядишь, и ротор найдется.
IV
Все эти дни перед пленумом правления Фотий Феклович Клезмецов был прямо-таки на грани бунта против «желез». Нет, каково? Выдвигают его как организатора большой идеологической кампании, а сами третируют, словно пешку, будто простого завалящего стукачишку. Ну, вот хотя бы сегодня с утра, да ведь наглость же, иначе не скажешь. Приходят от Планщина, назначают ночное свидание, как бляди, в гостинице «Белград». Что это за дурацкие конспирации – от кого скрываются? А чем оборачиваются все эти отельные встречи? Начинаешь как-то употреблять простую искусствоведческую аргументацию для выявления декадентских мотивов в творчестве, скажем, Цукера или Чавчавадзе, а они смотрят на тебя с сальными улыбочками, будто вычислили на всю жизнь вперед и знают про все твои болячки, включая любимую с корочкой за ухом. Про декадентские мотивы позже, а вы нам лучше расскажите, Фотий Феклович, курит ли Цукер «план» и совращает ли Чавчавадзе мальчиков. Нет, с этим надо покончить. На пленуме будет присутствовать человек из секретариата Фихаила Мардеевича, или Цвестов, или даже Глясный. Придется в осторожной форме поставить вопрос о полномочиях, о бережном отношении к кадрам партии, об объективной оценке. Планщин и его люди – циники, хотят его руками делать черную работу, в карьеристских целях разгромить творческую организацию, а потом про него же и пустить – агент, дескать, предатель своих друзей, дешевка… Нет, товарищи, так просто у вас это не выйдет!
– Хотя бы ты-то понимаешь, что перед тобой крупный политик? – спрашивал он жену Полину.
– Естественно, Фотий, – отвечала она, проходя по гостиной с сигаретой, выпуская дымок и задерживаясь в той позе, что он полагал про себя «неотразимой», рука в бок, дымок над головой. – Ты политик, и не только в масштабах страны, но и европейского полета. Как ты держал себя третьего дня на встрече с венграми?! Дерзко. Умно. Не без блеска.
Хорошо, что рядом понимающий человек. Это большое счастье. Перед ней раскладывается стратегия борьбы. С Максимом Огородниковым – ясно, прости, не все могу сказать, но это настоящий враг. С ним разговор, вероятно, в основном будут вести они, но другие-то, олухи-то наши… Он замолкал, ожидая ее реакции, сорвется или нет, выдаст себя или нет, покажет ли чувства к Андрюшке, ведь знаю же, что не прошло, что до сих пор корябает… Нет, не показала ничем, отличная баба, с какой естественностью гасит сигарету, поправляет волосы, просто сцена из французской жизни. Я в тебя верю, Фотий! И знаю, что ты найдешь правильный путь…
Вот оно, большое счастье: верный и умный человек обеспечивает тыл крупного политика. Нет, мы не допустим разгрома советского фотоискусства. Всему провокационному, экстремистскому будет дан решительный бой, все истинное, народное будет сохранено. Который час? Где мой шарф, Полина? Где темные очки с диоптриями? Все, оказывается, уже приготовлено. На всякий случай, ты где? Гостиница «Белград».
V
Официальные повестки на пленум правления получили из «изюмовцев» только те, что значились в списке составителей, – Герман, Древесный, Пробкин, Огородников, Охотников. Приглашен был также Георгий Автандилович Чавчавадзе, поскольку и сам являлся многолетним членом правления. Злоумышленники пришли в «Росфото» за час до начала и заняли в кафе столик рядом с дурацкой музыкальной машиной, которая на любой пятак откликалась жеманнейшими вальсами типа «С берез неслышен-невесом…». Ох, сейчас бы я выпил, сказал Олеха, прямо с ходу взял бы стакан с краями! Кстати, сказал Герман некстати, звонил Древесо, он не придет: разыгрался сплин, ненавидит человечество, говорит: «Могу только повредить». Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, вздохнул Чавчавадзе. Георгий Автандилович, спросил его шепотом Венечка, вы мне не одолжите двадцать пять рублей? Смотрите, сказал Огородников, только что получил «Фотоодиссею». Новые снимки Шаккала, Сюпре, Хладиадиса. Растут мужики над собой.
Внезапно в кофейную вошел, едва ли не вбежал Андрей Древесный. Был бледен. Шнурок развязан. Запнулся и проследовал к друзьям в сопровождении сладкого пения: «…старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист».
Какое нелепое появление, подумал Андрей Евгеньевич, в какой я роли, позор… Ребята, вскричал он, я прямо от Блужжа-ежжина! Старик волнуется, позвонил – пришлось пойти, несмотря на сплин. Ну, все же, помните его «Днепрогэс», ну, блядство, конечно, свинство, параша, но ведь мастер же, право, этого-то не отнимешь, а? Короче говоря, он сказал: нужно притушить страсти. Братцы, из разговора с ним я сделал важнейший вывод. Там, толчок большим пальцем в потолок, нет единства по «Изюму». Сечете? Блужжаежжин обещал мне, что все будет тип-топ, его выражение, если мы не будем залупаться, мое-мое, на правлении. Надо держать себя в руках, и это, конечно, прежде всего тебя, Макс, касается!
В паузе они смотрели друг на друга. Черт побери, подумал Огородников, основательный все-таки ущерб нанесло время Андрюшкиной красоте. Слоновая кость начинает походить на оплывший стеарин. Потом эти неудачные мосты во рту. На его месте я бы следил, чтобы не отвисала челюсть.
Георгий Автандилович посмотрел на свои большие золотые часы. Пора, господа! Еды и белья с собой не брать. Старик одет был, как на праздник, – синий костюм, галстук-бабочка в горошек. Все в кофейной на них смотрели. Выглянуло несколько рыл и из бильярдной. Буфетчица «нижнего буфета» сделала отчужденное лицо. Из «кима-веселого» выскочил, задергивая ширинку, козлоногий стукачок. Привет, старички! На Голгофу? Счастливо! Обе буфетчицы «верхнего буфета», Муся и Аня, дружески отмахнули ручками: мол, и не такое видели эти подлые стены. Во всех залах ресторана шестерку провожали взглядами, все были «в курсе» того, что на антресолях, в «каминной», собран синклит «объективов партии» для неслыханного в истории этой организации дела, для подавления группового бунта. Дубовая лестница заскрипела под шагами шестерки. Древесный ухватил Огородникова за локоть. Еще раз прошу тебя, Макс, молчи! Что бы ни сказали, молчи! Да как же, Андрей, а вдруг гимн Советского Союза попросят спеть? Огородников заметил, что у Древесного зуб на зуб не попадает. Древесный подумал: сколько наглости, у него, должно быть, и в самом деле счет в швейцарском банке. Что с тобой? А с тобой что? Шел бы домой, ведь все знают, что у тебя сплин. Спасибо за заботу. Ты, кажется, первый раз в жизни подумал не о себе. Ты меня изумляешь, Андрей! А ты меня… Рыжебородый Охотников открыл дверь «каминной» и отчетливо спросил с порога: я извиняюсь, мы по адресу?
