притаился человек, изучающий халдейский словарь, а в мансарде напротив обитает умирающий с голоду всеми забытый художник.
– Дайсон, я был не прав относительно вас! Вы ничуть не изменились и, по-видимому, уже никогда не изменитесь, – заметил Солсбери, смакуя кьянти. – Как всегда, вас увлекает буйное воображение: загадка Лондона существует только в ваших грезах. Вот уж поистине скучный город! Здесь даже не бывает тех по-настоящему артистичных преступлений, которыми изобилует Париж!
– Налейте-ка мне еще немного вина. Спасибо. Ошибаетесь, дорогой, сильно ошибаетесь. Как раз по части преступлений Лондону стыдиться нечего. Агамемнонов у нас достаточно – не хватает Гомера. «Carent quia vate sacro»[72], как справедливо заметил Гораций.
– Я еще помню эту цитату. Тем не менее, я не совсем понял, что вы хотите этим сказать.
– Попросту говоря, в Лондоне нет хороших писателей, которые бы целиком посвятили себя этой теме. Наши репортеры – просто глупцы. Их отчеты способны только испортить любой сюжет. Их представление об ужасе и о том, что вызывает в человеке ужас, убого: их интересует только кровь, вульгарная ярко-красная жидкость. Когда им удается ее заполучить, они накладывают ее жирными мазками и думают, что вышла потрясающая статья. Идиотизм. К сожалению, их привлекает как раз самое заурядное, животное убийство, и обычно они только об этом и пишут. Вам доводилось что-нибудь слышать о харлесденском деле?
– Нет. Не припоминаю такого.
– Вот именно. А ведь это чрезвычайно занятная история. Я расскажу, пока мы пьем кофе. Как вам известно – хотя, возможно, вы как раз и не знаете этого – Харлесден принадлежит к числу дальних пригородов Лондона. Он совсем не похож на старые, густо заселенные пригороды вроде Норвуда или Хэмпстеда. Он отличается от них так же сильно, как оба они отличаются друг от друга. В Хэмпстед люди едут по большей части из-за просторных коттеджей, этаких домиков в китайском стиле с тремя акрами земли и сосновой рощей, хотя в последнее время там появились и художники, а в Норвуде селятся преуспевающие буржуа, привлеченные тем, что их дом окажется «возле самого Дворца[73]» (правда, через полгода от этого самого Дворца их уже тошнит). У Харлесдена нет столь ярко выраженного лица, так как это совсем новый пригород. Ряды красных кирпичных домов, ряды белых каменных домов, ярко-зеленые жалюзи, облупленные перила и маленький задний двор, который тамошние обитатели именуют садом. Ну, еще пара чахлых магазинчиков. Вроде бы и все – но только тебе покажется, что ты постиг физиономию этого поселка, как вдруг она начинает расплываться у тебя перед глазами.
– Какого черта вы хотите этим сказать? Можно подумать, что дома рушатся, стоит только на них взглянуть!
– Ну, не совсем так. Исчезает некая цельность, сама идея Харлесдена. Улица сворачивает и превращается в тихий проселок, дома – в буковую рощу, «садики» – в зеленеющий луг, и ты мгновенно переходишь из городского пейзажа в деревенский. Здесь нет ни полутонов, характерных для маленьких провинциальных городов, лужаек и больших садов, заставляющих дома слегка расступиться. Бац, – и словно отрезало! Населяющие этот пригород люди в основном работают в Сити. Я видел пару раз переполненный омнибус на этом маршруте. Но даже посреди полуночной пустыни человек чувствует себя не таким одиноким, как в ясный полдень в том пригороде. Словно город мертвых: раскаленные, опустевшие улицы. Бредешь по ним и вдруг понимаешь, что это тоже Лондон. Так вот, два или три года тому назад в этих местах поселился некий врач, повесивший свою красную лампу и медную табличку в самом конце одной из этих чистеньких улиц; сразу же за его домом начинались уходившие на север поля. Не знаю, почему он выбрал это не слишком-то бойкое место, – быть может, доктор Блэк (будем его называть так) был прозорлив и загадывал далеко вперед. Как потом выяснилось, родственники давно потеряли его из виду и не знали даже, жив ли он еще. Тем более они не знали, что он выучился на врача. Итак, он поселился в Харлесдене, нашел с полдюжины пациентов и перевез туда свою необычайно красивую жену. Летними вечерами они отправлялись вдвоем на прогулку, и видевшие их люди утверждали, что они казались очень любящей парой. Осенью прогулки продолжались, но к зиме прекратились, – конечно, когда сильно похолодало и начало рано темнеть, поля возле Харлесдена утратили свою привлекательность. За всю зиму никому не удалось увидеть миссис Блэк. На вопросы пациентов доктор Блэк неизменно отвечал, что она плохо себя чувствует, но к весне, несомненно, поправится. Наступила весна, а миссис Блэк так и не появилась, и люди потихоньку начали сплетничать. Слухи постепенно ширились, и во время обильных чаевозлияний, являющихся, как вы, наверное, знаете, единственной формой увеселения в такого рода пригородах, можно было услышать все более странные вещи. Все чаще доктор Блэк замечал на себе косые взгляды окружающих, а его и без того жалкая практика таяла на глазах. Соседи перешептывались: дескать, миссис Блэк умерла, доктор убил ее. Но они заблуждались: в июне миссис Блэк увидели живой. Было воскресенье, один из тех редких чудесных дней, какими порой балует нас английский климат, и пол-Лондона устремилось в поля к северу и югу, востоку и западу от столицы – вдыхать ароматы майского цветения и искать в колючих изгородях бутоны диких роз. Я тоже спозаранку отправился в путь и после долгой прогулки хотел уже повернуть домой, но тут каким-то образом забрел в этот самый Харлесден. Честно говоря, я выпил стакан пива в «Генерале Гордоне» – самый фешенебельный кабачок в тех местах – и пошел дальше, не ставя себе никакой особой цели, и тут увидел соблазнительную щель в изгороди. Я решил обследовать луга по ту сторону. Мягкая трава особенно приятна для ног после жуткого пригородного гравия. Пройдя довольно внушительный отрезок пути, я нашел скамейку и решил посидеть и выкурить трубочку. Я достал кисет и глянул в сторону домов – и тут у меня перехватило горло, а зубы начали выбивать дробь! Я так сильно сжал трость, что она переломилась надвое. Мой спинной мозг, казалось, пронзил мощный электрический заряд – и все же еще несколько секунд я продолжал недоумевать, что, собственно, произошло. Наконец я понял, отчего содрогнулось сердце и закостенели, словно в предсмертной муке, мышцы. Случайно подняв глаза, я уперся взглядом в крайний дом улицы, и в тот же миг в верхнем окне этого дома мелькнуло чье-то лицо. Лицо женщины – но какое! В нем не было ничего человеческого. Мы с вами, Солсбери, в свое время
