class="a">[624] Слухи были верны: Эли Гершевича (Илью Григорьевича) Спивака зверски запытали во время следствия.
Только по имени — Люба — названа близкая знакомая, а возможно, родственница, у которой несколько раз останавливалась в Москве Сарра Моисеевна. Из одного из писем жены Береговского понятно, что Люба жила далеко от центра Москвы. Моисей Яковлевич собирался встретиться с ней на вокзале при пересадке на поезд до Киева.
В письмах 1955 года Береговский чаще называл не имена друзей и знакомых, а их отчества. Так, планируя пересадку на киевский поезд в Москве, он спрашивал, можно ли будет позвонить Соломоновичу и Меносевне — то есть ближайшим московским друзьям, Исааку Соломоновичу Рабиновичу и Берте Михайловне Гейбер[625] (как известно, «экзотические» имена или отчества в Советском Союзе нередко заменялись близко звучащими «общепринятыми»). А еще он писал о встрече с земляком Кивовичем, упоминая его жену Соню и даже представляя бытовую сцену: «Недалек тот час, когда их квартира вновь огласится былыми „кличами“: „Соня, подай ложку!“» Речь идет о весьма тесном знакомстве двух семей.
Сополагая письма Береговского с теми, которые его жена писала дочери, мы видим сходную систему утаивания имен, когда понять, о чем идет речь, может лишь «свой».
«Как Маина дочка? — спрашивал Моисей Яковлевич. — Хороша ли? Где теперь дедушка их?»[626] Первые два вопроса подводят к третьему, по-видимому, основному в этой череде. «Дедушка» (вероятно, кто-то из бывших сотрудников Украинской академии наук, а может быть, просто из киевских знакомых) не называется, но однозначно опознается людьми из ближнего круга по имени дочери.
А вот два фрагмента из писем Сарры Иосифовны к дочери Эде:
Вчера мне рассказывала жена Моисея, что муж ее в больнице. Пролежит там месяц для установления диагноза. Если он перейдет на инвалидность, то ему придется вернуться домой. Но вряд ли его отпустят с работы раньше весны, а может, и лета. Интересно, что в больнице он встретился с отцом Оси. Представляешь себе эту встречу[627].
Я писала тебе, что Ирин папа встретился с Аврумом в больнице. Аврум уже выздоровел и 1-го выехал домой. Возможно, что я с ним повидаюсь. А Сарисман вздумал переехать в другое место, надеясь, что климат его скорее вылечит. Снимет себе комнату и будет жить один. Так мне рассказывали его родные. Они очень огорчены и настаивают, чтобы он вернулся домой[628].
«Жена Моисея» — это сама Сарра Иосифовна. Письмо сообщает о встрече Береговского с тем, кого он в письме именует Кивович. Она же, в свою очередь, говорит о нем как об «отце Оси» (Иосифа? — по-видимому, ровесника дочери, хорошо ей знакомого). Во втором письме она называет мужа «Ирин папа» (по своей старшей дочери). Здесь появляется имя знакомого: Аврум. Полностью сочетание его имени и отчества (и имени сына) мы находим в записке, посланной Саррой Иосифовной дочери также из Москвы: «Завтра утром приезжает Авр. Кивович. С ним обо многом сумею посоветоваться, поэтому жду его с нетерпением. <…> Сегодня приезжает Ося встречать отца»[629].
Собрав многочисленные детали этой головоломки, мы установили, что земляка Береговского звали Абрам Кивович Козодой[630]. Моисей Яковлевич познакомился с ним в 1926–1927 годах. Они были близкими приятелями, дружили семьями, несколько раз выезжали вместе на дачу. Козодой с женой Софьей Исаевной жил в доме 15 по улице Саксаганского, недалеко от детской музыкальной школы № 3, в которую Береговский устроился после закрытия института и увольнения из консерватории, так что Моисей Яковлевич часто заходил к нему в перерыве между занятиями[631].
В процитированных фрагментах упоминаются больница и лечение. В этом случае больница была реальной. В нее в январе 1955 года положили партию заключенных для обследования и «актирования» — определения их статуса. Люди, негодные к работам по состоянию здоровья, подлежали освобождению. Одновременно «выздороветь» — означает во многих письмах «выйти из заключения». Сообщая о загадочном Сарисмане, который «вздумал переехать» (то есть высланном на поселение), Сарра Иосифовна использует тот же язык, что и ее муж[632].
Подобным же образом шифруется информация о подаче прошений о пересмотре дела: «От папы письма получаю 2–3 раза в месяц. Он собирается написать брату в Москву [то есть Генеральному прокурору. — Е. Х.], чему я очень рада»[633].
А вот как Сарра Иосифовна извещает дочь о новых попытках попасть на прием в Генеральную прокуратуру: «Жду 8-го, чтобы побывать у того врача, у которого я бываю обычно. Если же выяснится, что это необходимо, то побываю и у его профессора. Сам-то профессор, к сожалению, уже месяц болен. Пойду, верно, к его заместителю»[634].
По-видимому, весь январь 1955 года приема у Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко не было.
В апреле, вернувшись с мужем в Киев (где Моисею Яковлевичу проживать воспрещалось), Сарра Иосифовна излагала примерный план действий:
Пока еще М<оисей> никуда не ходил. Долечиваться придется пока здесь, а потом опять придется поехать в Москву. А<брам> Кив<ович> пока в Киеве[635].
В июле, когда Береговский, вернувшись, хлопотал о восстановлении в Союзе композиторов, чтобы иметь возможность проживать в Доме творчества в Ворзеле, под Киевом, Сарра Иосифовна делилась с дочкой последними новостями: «Папа завтра едет в Ворзель. Как будто это уж должна быть окончательная поездка. А числа 22-го поедет в Москву. Я его записала к врачу»[636] (то есть на прием к Генеральному прокурору).
Несколько позже в переписке «больничная» тема была заменена и Береговский стал ездить «к Главному редактору».
Работа (пища духовная)
Из дневниковых записей В. С. Баевского, сделанных по следам разговоров с Моисеем Яковлевичем, известно, что сначала Береговский работал на лесоповале, вручную перетаскивал бревна[637]. Каторжники просыпались в пять утра, а возвращались с работы в шесть вечера. Десятичасовые смены были сокращены в 1953 году. Как становится очевидно из письма, отосланного летом 1952 года, в котором вместо обычного перечня продуктов Береговский просил прислать набор разных лекарств, он тяжело заболел и, вероятно, был переведен на другие работы. Позже он пояснял, что в случае сердечных приступов «дают какое-то лекарство» и ему «нужно полежать, пока сердце приходит в норму»[638]. В дальнейшем выясняется, что речь не о кратковременном перерыве: «В случае припадка я полежу день-два и прихожу в себя»[639]. Тем не менее болезнь не освобождала от высоких нагрузок. «В большие морозы (больше 30°) я мало гуляю. Таких дней не так уж много. Чаще всего здесь 12–29 градусов, и я гуляю много», — писал он
