полны лишений. Так, 8 февраля 1933 года он писал близкому другу Исааку Рабиновичу[548]:
У нас ничего нового и ничего хорошего. В Академии работаю, но денег до сих пор не получил (это с ноября месяца!). Волокита там такая, что и сам черт не разберется. Я бегаю каждый день — ругаюсь, подаю заявления — но пока денег не видел и нам приходится изворачиваться на одном жаловании Института[549]. На днях как будто получу деньги за 2½ месяца (до 1-го февраля). Детей мы пока кормим методом того водовоза, который отучивал свою клячу от еды. Они похудели и ждут более счастливых времен[550].
«О нас не беспокойся. Жить можно и без денег, уверяю тебя», — писала его жена, Сарра Иосифовна, дочери в 1956-м[551], а несколько месяцев спустя сообщала ей: «Пенсионные дела папины подошли к концу. Он не получил того, что ему полагается, но все же будет получать еще 300 р. Это даст нам возможность более или менее по-человечески жить, и даже иногда купить себе самое необходимое»[552].
На этом отнюдь не радужном фоне пять лет в жизни Береговского — с его ареста 18 августа 1950-го по 18 марта 1955 года — были особенно мрачными. Несколько месяцев следствия, затем суд, пересылка и лагерь — предельная несвобода, в рамках которой человек переставал принадлежать себе. Этот период оказался фактически вычеркнут из его судьбы как ученого, и тем не менее он заслуживает внимательного рассмотрения как пример мужественного поведения, умения в самых тяжелых условиях сохранить достоинство и верность себе, — род тихого подвига, одного из многих, совершавшихся в то время.
Основные документы, позволяющие нам понять, хотя бы в общих чертах, как были прожиты эти несколько лет, — письма, адресованные жене, Сарре Иосифовне[553]. Во многом это типичная корреспонденция заключенного: он сообщает адреса, на которые можно слать письма или посылки, желательный набор продуктов и предметов быта, а также перебирает имена родных, поздравляя их с какими-либо праздниками и комментируя немногие сообщаемые ему события их жизни. Однако даже при первом ознакомлении с этими письмами становится очевидным, что, вынужденный претерпевать все лишения и унижения, Береговский сохранял внутреннюю независимость. Он постоянно стремился формировать собственную повестку, которой старался неукоснительно следовать. В ней два основных пункта: во-первых, доказать свою невиновность и добиться реабилитации, а во-вторых, не утратить профессиональных навыков. «Когда придет лучшее, оно меня должно застать в хорошем виде не только физически, но и интеллектуально. Я буду готов к нормальной деятельности», — пояснял он близким[554].
Потребность в постоянной внутренней занятости, какими бы ни были внешние обстоятельства, — одна из ведущих черт характера ученого. «Углубленная работа, работа с любовью и со всем пылом душевным — это самое благородное заполнение жизни», — писал он родным[555]. Требовательный к себе, Береговский и своих близких настраивал глядеть вперед и добиваться цели без оглядки на обстоятельства. Некоторые из высказываемых им советов и пожеланий кажутся почти неосуществимыми. Например, дочери, ставшей учительницей немецкого языка в школе маленького шахтерского поселка, он рекомендовал уделять время также французскому и английскому, а еще «исподволь овладеть итальянским и испанским языками», регулярно играть на фортепиано и готовить диссертацию[556].
Первую краткую весточку из лагеря — на почтовой открытке — Моисей Яковлевич смог выслать только 30 мая 1951 года. Последнее письмо, написанное до ареста, было датировано 7 августа 1950 года. Береговский сообщал жене, проводившей лето с детьми в Чернобыле, тогда мало кому известном городке с тенистыми садами на реке Припять: «Наконец-то я обеспечил самое трудное (деньги!) и могу написать вам пару слов»[557]. Между этими двумя датами — девять с половиной месяцев: арест, дознание, суд и этапирование в лагерь. Переписка в этот период была строго запрещена.
Еще в июне 1950 года Береговский планировал провести свой отпуск[558] с семьей и звал присоединиться к ним своих близких друзей из Москвы[559], но вынужден был вернуться в Киев, чтобы ездить по предприятиям и подбирать контингент для вечерней музыкальной школы. Сохранились два документа, оба датированные 17 августа 1950 года: удостоверение, направляющее Береговского на пивзавод «на предмет выявления талантливой молодежи», и постановление о его аресте, подписанное майором Секаревым.
Обвинение
Сбор агентурных данных в отношении Береговского проводился с 1948 года в рамках проходившей в СССР «борьбы с космополитизмом» (1948–1953). В числе руководителей Еврейского антифашистского комитета были близко знавшие Моисея Яковлевича Д. Гофштейн[560] и И. Фефер[561], назвавшие его имя при дознании. Вскоре арестовали возглавлявшего Кабинет еврейской культуры АН УССР И. Спивака[562]. Один за другим пропадали сотрудники Кабинета, коллеги Береговского. Ему оставалось лишь ждать своей очереди.
Следственное дело № 149640 было завершено 26 декабря 1950 года[563]. Береговский обвинялся по статьям 54–10 часть II и 54–11 УК УССР[564], то есть в антисоветской пропаганде и агитации (с использованием религиозных или национальных предрассудков масс) и в участии в контрреволюционной организации. В начале и в конце каждого протокола проставлено время начала и окончания допроса, как правило, это поздний вечер и глубокая ночь, с 23:00 до трех-четырех, а то и семи часов утра.
В чем обвинялся Береговский? В постановлении на арест перечислены семь пунктов, среди которых националистическая работа, проводившаяся «сначала под прикрытием Института еврейской культуры <…>, а затем в кабинете еврейской культуры при Академии Наук УССР»; связь «с сионистами и американскими шпионами Спиваком, Гофшейном и Каганом[565]», осведомленность о «вражеской» деятельности Еврейского антифашистского комитета, выступления с докладами «на так называемых „расширенных совещаниях“ еврейской интеллигенции», «грубые идеологические извращения», допущенные в научных работах. Один из пунктов гласил: «Среди своего окружения Береговский высказывает недовольство советской действительностью и выражает намерение уехать в Палестину»[566].
В том же духе были и обвинения, звучавшие на допросах. Приведем лишь несколько выдержек:
Вы подчинили работу фольклорного отдела националистическим целям, организовывали в институте экспедиции по сбору старых еврейских синагогальных песнопений и националистических преданий[567].
Спивак показал, что, работая в кабинете еврейской культуры со дня его организации, вы, он, Лойцкер[568] и другие ваши единомышленники всячески стремились сохранить буржуазное культурно-историческое наследие еврейского народа и выступали противниками естественной ассимиляции евреев в Советском Союзе[569].
Известно, что вы, являясь кадровым еврейским националистом, высказывали злобные клеветнические измышления в отношении национальной политики, проводимой ВКПб и советским правительством. Покажите, кому вы высказывали ваши клеветнические измышления?[570]
Столь же
