«содержательными» были и показания, данные на Береговского его бывшими коллегами и знакомыми. Давид Гофштейн на допросе от 21 ноября 1949 года сообщил:
По нашим заданиям Береговский и Лернер[571] разъезжали по городам и местечкам Украины, где среди евреев собирали так называемые фольклорные произведения <…>, а затем придавали им националистическое содержание и распространяли среди еврейского населения[572].
Киевский писатель Н. Забара[573] дал «подтверждение» другим «преступным деяниям»:
После ареста Спивака, Фефера и ряда других еврейских националистов, а также после ликвидации Кабинета еврейской культуры при Академии наук УССР, закрытия еврейского альманаха «Дер штерн» в г. Киеве и еврейской газеты «Эйникайт» в Москве[574], Береговский как-то в личном разговоре со мной заявил, что несмотря на все это он убежден, что собранный им фольклор представляет большую ценность для еврейского народа и если он не будет напечатан в Советском Союзе, то когда-нибудь напечатают в Палестине или в других странах мира, т. е. там, где, как он выразился, есть возможность печатать такие работы.
И несколько далее:
Характерно, что Береговский всю свою деятельность главным образом направил на сбор так называемого «фольклора», воспевающего прошлое еврейского народа, и в свое время даже собирался писать монографию о каком-то еврейском канторе из Бердичева[575].
«Контрреволюционной организацией», в сотрудничестве с которой обвинялся Береговский, была Культур-Лига[576]. Из материалов следствия мы узнаем, что сотрудничество Моисея Яковлевича с ней началось в 1917 году, и юноша, будучи студентом консерватории, состоял членом бюро музыкальной секции, принимал участие в устройстве концертов, музыкальных вечеров, а также занимался организацией курсов подготовки учителей пения для еврейских школ (или, на языке следственных документов, «снабжал учителей репертуаром националистического характера»). Однако Культур-Лига была официально зарегистрирована лишь в январе 1918 года, а еще три месяца спустя, в апреле, состоялось учредительное собрание, на котором были созданы ее руководящие органы — Центральный комитет и Исполнительное бюро. Этого расхождения в датах не заметил даже сам обвиняемый.
Каким образом Береговский мог сотрудничать с еще не существовавшей организацией? Ответ находим в его рукописной автобиографии: «В 1916–1920 г. руководил еврейским самодеятельным хором Киевского отделения Общества еврейской народной музыки, выступая впоследствии с этим хором на многих концертах». Учреждение в Киеве отделения знаменитого петербургского-петроградского Общества еврейской народной музыки (подобные отделения появились также в Москве, Харькове, Симферополе) предшествовало возникновению Культур-Лиги, и в дальнейшем зонтичная организация вобрала в себя уже оформившийся коллектив. Официальное объявление о слиянии организаций было напечатано в газете «Зритель» в октябре 1918 года[577], однако двенадцатью днями раньше, в конце сентября, в газете «Киевская мысль» был помещен анонс: «„Культур-Лига“ в понедельник 30 сентября устраивает концерт еврейской музыки. В программе: народные песни, музыкальные произведения Житомирского, Цейтлина, Крейна и др.»[578] (перечисленные композиторы также были членами Общества еврейской народной музыки).
Береговский не отрицал сотрудничества, но и не видел в нем преступного деяния. «Ведь „Культур-Лига“ существовала в советских условиях вполне легально. Государственные органы ей доверяли организацию культурных учреждений на еврейском языке», — пояснял он в жалобе, адресованной Генеральному прокурору СССР в 1956 году.
Как видно из этих примеров, в вину человеку вменялись его заслуги, связанные с научной деятельностью, с сохранением и изучением родной культуры, и лишь «плюс» в их оценке менялся на «минус»[579]. Подписывать протоколы следователи заставляли угрозами и насилием. Тем не менее, отвечая на вопросы о коллегах и знакомых, Береговский отрицал их участие в антисоветских разговорах и действиях. Показаний против бывших сотрудников Института еврейской пролетарской культуры от него так и не добились.
Перед самым окончанием следственных действий, 25 декабря 1950 года, Береговский подписал согласие на уничтожение части своего архива. В следственном деле содержатся постановление и акт, согласно которым с согласия заключенного была «уничтожена путем сожжения» разная переписка на 180 листах, 10 блокнотов и три тетради (их объем не уточняется)[580]. Ни имена и адреса авторов писем, ни содержание уничтоженных документов в следственном деле не фигурируют. Скорее всего, дознаватели не нуждались в подтверждении обвинений и не брались за трудоемкий анализ конфискованных материалов, тем более что часть их могла быть на идише. К счастью, значительная часть изъятого при обыске была возвращена жене Береговского. В соответствующем постановлении перечислены 12 фотокарточек, 63 целлулоидных пластинки, 27 книг о фольклоре (на идише), а также 45 папок с рукописями Береговского[581]. В нарушение процедуры, в ходе следствия не было проведено ни одной очной ставки со свидетелями.
Постановлением Особого совещания[582] при МГБ СССР от 7 февраля 1951 года Береговский был приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества.
Адреса
Местом отбывания наказания был определен Озёрный исправительно-трудовой лагерь (Озерлаг, Особый лагерь № 7, особлаг № 7), расположенный в Иркутской области между Тайшетом и Братском. Его заключенные были заняты на строительстве участка БАМа[583] Братск — Тайшет и далее до Усть-Кута, а также на лесозаготовках, деревопереработке, производстве и поставке пиломатериалов, шпал и сборных деревянных домов.
Происхождение названия лагеря объяснялось по-разному:
Трудно сказать, чем руководствовались в ГУЛАГе при выборе названия для седьмого особого лагеря. Быть может, здесь свою роль сыграла относительная близость к Байкалу (500 км) или обилие мелких озер вокруг Тайшета, которому пришлось стать столицей одного из самых крупных особлагов. Как бы там ни было, особому лагерю № 7 досталось наименование «Озерный». Любопытно, что «Озерлаг», как наиболее часто употребляемый вариант названия лагеря в одной из немецких монографий, ссылаясь на воспоминания заключенных, ошибочно представили в виде аббревиатуры «OSOR-Lag», якобы Особый Секретный Рабочий Лагерь[584].
Лагерный мир оказывается не только замкнут, но как бы выведен за пределы земных географических координат. Заключенному запрещено писать о месте, где он находится, и так же, как его имя заменяется нашитым на одежду пятизначным номером, его адресом становится безликий номер почтового отделения.
Адрес — первое, что сообщает Береговский о себе, хотя из предельно лаконичного послания можно понять, что какая-то связь была налажена и раньше и Моисей Яковлевич уже получал посылки от родных. В дальнейшем указание нового адреса — одна из регулярно повторяющихся в письмах реалий: сначала станция Невельская, расположенная примерно в пятидесяти километрах от Тайшета, затем — дальше на восток — Новочунка, а потом Сосновые Родники. Лишь однажды изменения связаны не с переездом, а с переименованием подразделения[585]. Повторы показывают: арестант не получает писем и посылок на новый адрес и не уверен, что предыдущая корреспонденция дошла до близких.
Сопоставляя эти
