прямо. Шагает на двух ногах, и шаги такие огромные, метра по два. Идет быстро, так решительно, пересекая поле недалеко от нашей полянки. Мы стоим в ступоре, молчим и смотрим. Я как-то рационально это объяснить пытаюсь. На ходулях? Невозможно. Это весна: поле вспахано. Его и без ходуль тяжело пройти. Да и какие в лесу ходули? У нас-то их и в городе никогда не было. А тут он прет по полю, еще и с такой скоростью. Кто-то несет кого-то? Тоже не вариант. Если бы кто-то сидел на плечах у другого, то был бы гораздо ниже. Для такой высоты их должно быть трое, а то и четверо. Слишком высокое оно было, и шло так легко, бодро, будто спешило. Такие вот мысли в тот момент пролетели в моей голове. И еще одна была: если оно вдруг повернет к нам, то с такой скоростью догонит нас через минуту. Как бы мы ни убегали.
– И что потом? – спросил Игорь.
– А потом оно просто в землю ушло. Прямо в поле, как в подпол, по ступенькам.
– А вы?
– А мы постояли и домой пошли. Всю дорогу молчали: как-то мутно было после этого на душе. Прибило, короче. Говорить тяжело было, будто мешало что-то. И что говорить? Никто не поверит. Все НЛО видят, о них в газетах пишут каждый день, а мы – вот такое. А недавно вспоминали об этом. И вдруг выяснилось, что все помним его разного цвета. Серый говорит, что он был белый, Стас – что он серый был, а я вот точно помню, что он был совсем темный. Такая вот странная «разница в показаниях». Может, это уже игра мозга. Ну, как бы от стресса. Такая вот история.
У костра повисла тишина. Костер немного прогорел, из-за чего поляна будто уменьшилась. Все непроизвольно вздрогнули, когда неподалеку протяжно взвыла какая-то птица.
– А приятель-то ваш пришел? – наконец спросил дядя Саша.
– Да, приехал вечером. У него тогда мопед сломался, он чинил. Мало того, что приехал, они там вдвоем приехали, и всю ночь на поляне гульбанили, рядом с тем полем. С музыкой, еще за девками в село ездили. Он потом говорил: чего не дождались? А я ему: да мы больше туда ни ногой!
– И что, больше не ходили?
– Ходили, конечно, года через три. Уж очень красиво там.
– Нечисть какая-то. Эх, жаль фотоаппарата не было, – сказал дядя Саша.
– Жаль, – ответил Том.
– А может, место такое. Аномалия, – добавил Монгол. – Мужик же с ребенком на другой берег тоже как-то попал.
– А может, от ЛЭП. – Том пожал плечами. – Там рядом, на просеке, мачты стоят. Я не знаю, короче. Дядя Саша, дайте папироску.
Он уже обратил внимание, что сигареты у дяди Саши самодельные.
Старик неспешно, будто нехотя, потянулся за пазуху, сказал нараспев:
– Из старых запасов табачок. Сейчас такого нет. Только в одном месте в Крыму выращивали: в Генеральском.
– Табак по Крыму везде выращивали, – возразил Игорь.
– Ботаник, а не знаешь. То сигарный рос, а это сигаретный. «Дубек» называется. Весь в Штаты шел, за валюту. Из него потом «Мальборо» делали.
– Я не ботаник, я гербарист, – поправил Игорь.
– Та то не важно, – срезал дядя Саша. – Я тут постарше вас, я лучше знаю. Важно то, что в Генеральском особый климат: там ущелье такое, Хап-Хал называется – «Волчья пасть» по-русски. Со стороны моря оно открыто, а со стороны гор – тупик. И там все время стоит теплая пробка воздуха. Самое оно для хорошего табака. Да что теперь говорить? Все порушили, даже табака нет.
Том понюхал самокрутку, размял в пальцах. Запах табака совсем выветрился.
– Сколько всего построили, столько придумали, а все пошло прахом, – продолжал дядя Саша. – Почему? Советская власть всем добра хотела. Воспитывала человека, стремилась к лучшему. А человек мало того что не воспитался, да еще и страну развалил. Выходит, дело не в воспитании.
– А я думаю, что страна надорвалась, – сказал Игорь.
– Это как?
– Вот почему капитализм победил? Потому что он туп и низок. Это животное начало человечества. Это как желание человека обезопасить себя, запастись едой, придумать способ, как самому стать жирнее и сильнее. Это все глубоко животные инстинкты. Разрешение на ношение оружия – типичное проявление капитализма. В нем есть зачатки справедливости, но они еще на уровне рода, семьи. Это очень низкий, примитивный уровень, и поэтому к нему всегда легко скатиться. Я здесь ничего нового не придумал, просто Маркс видел смену формаций в историческом развитии, а я развития не вижу, я вижу все эти формации в виде пирамиды. Иногда, в определенные периоды, человечество мобилизуется и залазит повыше, где мораль почище. Есть у него, у человечества, такое стремление – становиться лучше. А иногда оно скатывается, как мы, почти к феодализму. Но это не значит, что история пошла вспять. Мы просто временно сползли с более высокой ступени социализма. Социализм – это уже видовая справедливость: это тонкий баланс интересов, защита слабых, справедливое распределение благ. Социализм – дитя не корысти, но веры: он заставляет человека лезть выше, преодолевать инстинкты. Коммунизм еще более самоотвержен, он где-то почти под облаками идеализма. Поэтому все это развитие, эти призывы стать лучше – это не движение вперед, это стремление вверх, попытка пересилить притяжение, победить в себе животное. Беда в том, что инстинкты – они непобедимы до конца. По крайней мере в ближайшие тысячи лет. Кто-то, конечно, может жить как Павка Корчагин, но большинству людей это не нужно. Нужен либо личностный надрыв изнутри, либо жесткий диктат снаружи. А поскольку не все готовы надрываться, то коммунизм обречен стать для масс страшной, кровавой диктатурой: большинство людей готово оторваться от своего животного начала только под угрозой смерти. Капитализм в этом не нуждается. Капитализм живуч, потому что он не упрекает твое животное начало, а мирится с ним, лишь немного ограничивая своего зверя. Жестокость коммунизма – она массовая, жертвенная, и демонстративная, поскольку она всегда во имя чего-то. Жестокость капитализма – она примитивная, бытовая. Жертв капитала может быть куда больше, чем жертв коммунизма, но никто не увидит в этом трагедии. Все эти разорившиеся банкиры, неудачники-самоубийцы, наркоманы и гангстеры растворяются в бытовой статистике смерти. В этой трагедии нет пафоса, нет надрыва. В этом-то и загвоздка. Поэтому в случае чего капстрой организовывается быстро и легко, как торговцы на рынке. Как ткани тела после небольшого ушиба. А при развале социализма или коммунизма обществу выше падать, и поэтому сложнее переходить к более примитивным формам выживания.
