— Вот что я скажу, — проглотив нежную осетрину, сформулировал свою мысль Зверев. — Вольница — это всегда приятно. Вольница казацкая, вольница польская и пиратская, демократия новгородская или эллинская. Но вот только долго все эти вольницы не живут. Обязательно приходит злой и сильный дядька, который ставит свой сапог им на горло. В том же Древнем Риме, который ты помянул, — там все это веселье с дерьмократией и свободой длилось ровно столько времени, пока городу ничто не угрожало. Едва доносился запах войны — римляне запихивали вольницу себе в то место, где ей и положено быть, и спешно избирали диктатора. Посмотри вокруг, Михаил Иванович. С востока на Русь кидается погань басурманская, с юга — погань османская, с запада лезет погань ядовитая, латинянская. Какая тут может быть вольница? России нужен кулак. Не тот, который ее напугает, а тот, в который она сама сможет сжаться. В кулаке же каждый палец свое место имеет, и никакой свободы выбора ему давать нельзя. Тут и смерды, слабые, как мизинец. Тут и князья, что закалкой равны ударным костяшкам. В русском кулаке и купцам, и боярам своя роль отведена. Устроишь вольницу — развалится и кулак.
— Коли ты каленый таран, Андрей Васильевич, то и нечего тебя с мизинцем равнять. А коли каждому свое место есть, то по этому месту не токмо долг, но и почет определяться должен.
Рядом засвистели дудочки, тяжелые переговоры сменились шутками-прибаутками. Рабочие, стрельцы и боярские дети побросали дела и отправились обедать.
— Куда же это они все разом, Иван Григорьевич? — удивился Зверев. — Надо хотя бы стражу оставить, охрану, прикрытие.
— Не беспокойся, княже, все на местах, — кивнул боярин Выродков. — И охрана имеется, и наряд при пушках. Не первый день в осаде сидим.
— Да уж, — согласился Михайло Воротынский. — Тридцать семь дней мы тут. Скоро снег посыплется. А конца не видно. Долго…
— Рази это долго, княже? — хмыкнул боярин Выродков. — Ахейцы, вон, десять лет Трою осаждали — и ничего. Своего добились.
— Типун тебе на язык, Иван Григорьевич, — испугался Зверев. — Я и так домой попадаю только, чтобы на очередные роды Полины моей посмотреть. Пока же в себя придет — так сызнова на службу отзывают.
— Так уж и не касаешься совсем супружницы своей? — тут же хором похабно осклабились друзья.
Тут совсем рядом, над ухом, грохнули пушечные залпы, поднялся истошный вой, зазвенело железо. Друзья, не задавая глупых вопросов, тут же похватали свои шлемы, щиты, выскочили наружу. Здесь воеводу Большого полка ожидала его немногочисленная свита.
— Башню сжечь не дайте! — кратко приказал князь Воротынский и первым ринулся вперед.
У правого переднего колеса, рядом с распластанным стрельцом, трое ногайцев уже пытались набить под грохочущую пушками осадную машину охапки хвороста. Бревенчатый левиафан, легко сметающий врагов на далеких казанских улицах, защитить собственные ноги оказался неспособен.
Увидев бояр, татары обнажили сабли, грозно ухнули:
— Ул-ла!
Но заменить банальный щит не способен и самый странный воинственный клич. Зверев выбросил свой деревянный диск вперед плашмя, просто закрывая противнику обзор, тут же рубанул его по слишком далеко выставленной голени, чуть отступил, ударил окантовкой в сведенное от боли лицо, прикрылся от клинка другого наемника, уколол сбоку от щита, метясь в бок. Противник упал, убитый то ли Андреем, то ли Михаилом Ивановичем, так же быстро успевшим истребить своего врага.
— Иван Григорьевич! — громко окликнул друга Воротынский.
— Тут никого! — отозвался боярин, обходивший башню с другой стороны.
Еще с десяток ногайцев, что бежали с хворостом к башне, увидели почти полста витязей, одетых все как один в дорогие доспехи: в наведенные серебром и золотом бахтерцы, панцири с зерцалами, колонтари, — побросали свое добро и попятились обратно ко рву. Почти над всеми новенькими турами поднимался дым, часть кольев в тынах оказались повалены, из укреплений напротив Арских ворот османские наемники тяжело волокли к крепости два тяжеленных ствола осадных пищалей.
«Как хорошо, что колеса ставить еще не придумали!» — мелькнуло у Зверева в голове. Он громко закричал:
— Сто-ой! — и кинулся к разбойникам.
Бросив добычу, воины повернули навстречу. Многие перебрасывали из-за спины в руки щиты, сбивались плечом к плечу в единый строй. Похоже, османский султан знал, кому платить золотом за ратную работу. Но на всякий случай Андрей крикнул:
— Ложись!
Ногайцы на уловку не поддались, замерли, готовые принять удар. Бояре налетели со всей скорости, надеясь разбить единство строя, наугад коля саблями поверх щитов. Татары не дрогнули, отвечая такими же уколами. По паре человек с обеих сторон упали, но вражья стена сомкнулась, выстояла. Андрей вскинул свой щит наполовину выше прочих, закрывая противнику обзор, ударил его «капельку» понизу левой ногой, надеясь, что верх откачнется вперед, попытался уколоть — но никуда не попал.
Тут стена справа чуть разошлась, в образовавшейся щели сверкнул клинок. Сталь скользнула по броне на животе Андрея и жестко впилась в бок князю Воротынскому, пробив несколько кольчужных колец. Зверев резко опустил саблю и успел срубить кисть руки, всем весом толкнул край «капли», снизу вверх уколол безрукого ногайца в грудь и откинулся назад, повисая на щите рядом. Тот пошел вниз, кто-то из своих тут же рубанул открывшегося наемника. Зверев, вытянув руку как можно дальше, пырнул третьего. Его резанули поперек груди — но бахтерец выдержал. А вот стеганный проволокой халат от ответного удара расползся, белая вата тут же начала напитываться кровью.
Строй раскололся, и бояре споро добили слабых в одиночных схватках степняков. Однако битва еще только начиналась.
— Та-ата-ары! — громко предупредил боярин Выродков.
От ворот к русской пешей полусотне неслась полусотня конная, с опущенными пиками. Все ногайцы — в железных нагрудниках и плоских мисюрках с бармицами. Теперь уже боярские дети сбились в плотный бронированный кулак. Будь у них в руках копья — конница только зубы о такой обломает. Но свита воеводы прогуливалась за князем с одними саблями.
— Кажется, сегодня Господь решил прибрать меня к себе, — пробормотал Андрей. — Видать, у него накопилась масса вопросов.
Конница налетела. Князь Сакульский принял удар копья на щит, дернул его вверх и нижним краем вперед, чтобы пика прошла над ним, чикнул снизу клинком проносящуюся конскую голову. От страшного удара лошадиной груди в лицо он на миг потерял сознание. Очнулся уже падая, но успел восстановить равновесие и каким-то наитием догадался перекинуть щит на спину. Тут же ощутил новый страшный удар, от которого несколько шагов скользил вперед, сперва по конской туше, потом по залитой кровью траве. Торопливо поддернул ноги: копыто встанет — и ты калека. Поднялся на корточки, рубанул конские конечности слева, справа, снова слева, вогнал саблю под полу стеганого халата падающему ногайцу, забрал его щит, выпрямился — и тут же схлопотал удар по голове. Остроконечный шлем отвел саблю на край щита — она так и засела в дереве, а хозяин клинка таинственно исчез. Зверев прикрылся, рубанул чье-то колено, потом ударил меж ноздрей пегого скакуна, заставив встать на дыбы, длинным выпадом вогнал оружие всаднику в живот, отскочил в сторону.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
