Ни одного князя или воеводу с собой не взял, не взял и бояр думных.
Именно это обстоятельство смущало и беспокоило особенно: что задумал самовластен,?! Отчего бояр оттолкнул?! И князей-воевод?!
Полный месяц прошел, прежде чем архимандрит вернулся. Воротынский вышел встречать его вместе с монастырской братией, вместе со всеми ждал и его первого слова; настоятель же, вылезши из возка и осенив себя крестным знамением, сказал лишь облегченно: «Вот и слава Богу, что дома». Благословив братию монастырскую, повелел исполнять каждому свой урок.
Все встречавшие в недоумении, но особенно — Воротынский. Он сразу понял, что случилось какое-то важное — изменение, да такое, о котором вслух даже в монастырской среде говорить опасно.
«Неужели и мне ничего не скажет? Не может быть…»
А почему не может? Он же — князь опальный. Поведешь дружбу с опальным, сам в дальнем монастыре заточенным окажешься. На одно надежда: архимандрит тоже из доброго княжеского рода.
Протомился в неведении князь Воротынский полный день, лишь поздним вечером, когда уже надежды иссякли, позван был он к настоятелю.
Беседу тот начал с вопроса:
— Слышал ли, сын мой, слово такое — опричнина?[194]
— Опрично души.
— То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно к нам не прилаживается. Дьявольское слово, прости Господи…
— Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?
— Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная — это его, царева, стало быть, земская — не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчастная. Наваждение какое-то.
— Не совсем понимаю.
— И я тоже. Кремль оставил немцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охраны аж тысячу телохранителей. Полка царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие города с доходами. Волости многие московские взял, а в царственном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Вражком да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того взашей со своей земли, из своего дома, а на их место — новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.
— Куролесит государь. Ой куролесит. Бедная Россия!
— Это еще беда — не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии — не возбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния без приговора Боярской думы да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут докучать — тоже вправе опалить.
— Так это же — гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестокосердный, без рода и племени.
— Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умножении Земли Русской и ее процветании.
— Кому земщина вручена?
— Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславскому. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!
— Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, — со вздохом произнес князь Воротынский. — Мимо не пройдет.
— Что верно, то — верно. Только, Бог даст, все сладится. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молитвы.
А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бога и Пресвятую Деву не обойти их милостью.
На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько недель, и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из царского полка. Михаил Воротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидал их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:
— В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.
— Зови.
Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:
— Государь наш, великий князь Иван Васильевич, повелел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.
— Значит, на Казенный двор?
— Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под нашим приглядом, пока государь не покличет.
— Что ж, воля государя… Велю княгине собираться.
— Вели, коль желаешь. Только она одна поедет. Мы коней сейчас же меняем и — в путь. Вели себе оседлать коня.
— Не обессудьте, но княгиня вас без угощения не отпустит. Да и я не могу. Вы же не враги-басурманы.
— Принимается.
Недолгой была трапеза. С трудом сдерживая рыдание, перекрестила княгиня мужа, прошептав посиневшими от горя губами: «Господи, сохрани и помилуй!» Князь поцеловал ее, и малый отряд выехал за ворота, Воротынский с сотником — впереди.
Сотник неутомимо, подстать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции коней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь тоже не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли она в новинку. Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.
В общем, так спешили, что не заехали даже в Лавру, чтобы поцеловать руку святого Сергия.
Отчего такая спешка, Воротынский не понимал, да и не старался этого делать, давно был готов ко всему. И все же, когда князя сопроводили в московские его палаты, когда сотник уехал и не вернулся ни в первый, ни во второй день, а оставшиеся дети боярские не позволили ему отлучаться из дома даже для встречи с братом, не выпускали за ворота слуг его и никого не впускали, удивление Воротынского и волнение тревожное все более и более внедрялось в душу.
«Куда гнали? Зачем? Под арестом, выходит?»
Приехала княгиня. Впустив ее, дети боярские вновь заперли ворота. Только Фролу отчего-то позволили покинуть княжеский двор на малое время. Послали якобы к сотнику. Что, сами не могли съездить в Кремль?
Вернувшись, Фрол сообщил князю:
— Завтра царь пожалует своей встречей.
Ишь ты, все узнал. Но может быть, просто бахвалится и никакого приглашения в Кремль не будет.
Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило и предупредил князя:
— Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопроводить.
Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и — прямехонько на Казенный двор.
«Лишь бы не в пыточную!»
Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем — впереди, дети боярские — за ними. Вроде бы охрана их сопровождает. Странно. Весьма странно. Не понять, то ли взят под стражу, то ли нет.
Сотник держал путь к Фроловским воротам, хотя ближе было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спросил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится.
Выехали на Красную площадь. У Лобного места — толпа. Невеликая, но плотная.
«Казнь?!»
Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к Лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:
— Расступись!
Протиснулись сквозь толпу в круг. Палач в алом кафтане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же шароварах. Топор отточенный носом в плаху врублен; одна рука палача — на топорище, другая — кренделем — на боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, полагает, что делает нужное государю и богоугодное дело.
— Подождем, — бросает спокойно сотник. — Недолго. Вот это — штука. Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и — на плаху.
«А может, сам Иван Васильевич, самовластец жестокий, пожалует?!»
Сотник не стал долго томить князя Воротынского, из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному, и из-за того, должно быть, что покорило его спокойствие, с которым держит себя князь-воевода, даже не побледневший лицом.
— Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром казнят. Затем — Петра Ховрина, шурина княжеского, князя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недосуг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуйского с сыном и — к царю.
Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение, что лишается жизни еще один потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Великого, умелый ратник, знатный воевода! И не только сам, но и наследник его! Пресекается, таким образом, ветвь знатного рода.
«Вещие слова князя Шуйского! Ох вещие!»
— Ведут, — вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Фроловские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегйляях[195] красных, с угрожающе поднятыми бердышами,[196] еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.
