— Как Бог рассудит.
Впрочем, что ему еще оставалось делать, как не уповать на Господа Бога да еще на милость царя-самовластца. Князь никак не мог повлиять на события, которые раскручивались в Москве. До царя — далеко, остается лишь молиться Всевышнему.
Жизнь князя Михаила Воротынского и в самом деле висела на волоске. Устарели сведения, привезенные келарем, а может, не все он знал. Еще до ссылки князя Воротынского отправил царь Иван Васильевич гонца к князю Дмитрию Вишневецкому, чтобы тот оставил Хортицу, более не зля крымского хана. Милостиво царь звал его в свой царственный город, обещая чин и богатый удел. Князь Вишневецкий ответил царю ласково, но твердо: не видит, дескать, резона даже не за спасибо оставлять крымцам то, чего они не могли взять силой. Ответ тот пришел уже после того, как князь Воротынский отбыл к Белоозеру. Случись он раньше, расправа царя с Воротынским могла быть куда как круче, хотя Иван Васильевич по отношению к знатному воеводе, слуге ближнему, имел свои, ему только известные планы.
Во всяком случае, князь Михаил Воротынский и брат его, князь Владимир Воротынский, были ему еще нужны. Особенно князь Михаил. Но под горячую руку чего не накуролесишь? Самовластец он и есть самовластец.
Ответ князя Дмитрия Вишневецкого еще более развязал рты корыстолюбцев, окружавших царя. Они норовили всячески очернить в глазах царя многих князей и бояр, связанных дружбой и родством с князем-неслухом, который оттого якобы не подчинился воле государевой, что надеется на поддержку друзей. Особенно доставалось старанием Малюты Скуратова князю Михаилу Воротынскому, который рекомендовал Ивану Васильевичу обласкать Вишневецкого.
— Не заговор ли, хитро задуманный? — вроде бы вопрошал Малюта Скуратов царя, давая повод к размышлению. — Не учинить ли розыск?
И так день за днем. Едва не склонился к подозрению царь Иван Васильевич, но победило все же его, личное. Он лишь велел Малюте послать одного или нескольких своих людей отравить князя упрямца Вишневецкого.
Удалось всыпать в кубок с вином яд, но то ли мала доза оказалась для могучего князя-воеводы, то ли не весь кубок Вишневецкий осушил, но как бы то ни было живым остался. Не медля ни часу, сбежал к Сигизмунду, который приставил к нему самых искусных лекарей.
На Воротынского вновь пошли в атаку царские лизоблюды-изверги. На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Видно, нужен ему еще Воротынский. Тем более что первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об устройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки.
«Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».
Для всех, кто по роду своему равен царскому, и для тех, чей ум и прилежание служат на благо России, — для всех у Ивана Васильевича определено время. Да и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.
Но очередные жертвы, к досаде царя, выскользнули из рук его: прознав об угрозе опалы, бежали к Сигизмунду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал в порубежных делах; но самое главное — успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся успешными победами в сечах воевода, участник почти всех знаменитых походов русского воинства, верно служивший царю и отечеству, имел лишь одну вину — был другом Адашева.
Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского, что ждала их опала. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от нестерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной ненависти к палачам — все безрезультатно. И тут Скуратов с Басмановым, в какой уже раз, принялись нашептывать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:
— Все воеводы, кто сверстники Курбского, в один клубок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распутаешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех — на плаху.
Он и сам так же считал и начал уже вносить изменения в очередность расправ, им намеченных. Выходило так, что братья Воротынские оказывались в числе первых изменников. Чтобы выглядела расправа хоть немного правосудно, решил искать для нее повод.
Позвал тайного дьяка, не доверившись даже Малюте Скуратову, и без лишних уверток повелел:
— Пошевели своих людей, что у князей Михаила и Владимира Воротынских. Не верю, чтоб не замешаны были братья в крамоле.
— Князь Михаил Воротынский ни с кем сношений не имеет, только часто наедине беседует с настоятелем.
— Вот видишь!
— Князь Владимир будто бы задремал. Из палат своих — никуда. Гонцов тоже ни к кому не шлет.
— За нос водит! Не иначе! Приглядись пристальней.
— Хорошо, государь.
— Остри око еще и на князя Горбатого-Шуйского…
— Тоже рода Владимирова? — словно невзначай выпалил тайный дьяк. — Воевода славный умом и мужеством, герой Казани…
— Не тебе, дьяк, ценить рабов моих! Иль жизнь наскучила?! В пыточную захотел?
Ему ли хотеть. Нет, конечно. Больше уж не возражал, укладывая в памяти всех, кого называл государь, без пререкания. А если недоумевал или жалел, то только про себя.
Наветы готовились со спешкой: полгода не прошло, а у царя имелся в руках уже повод начать розыск. С помощью пыток. И вот тут счастье, можно сказать, привалило братьям Воротынским: одна из одоевских станиц перехватила письмо Сигизмунда Девлет-Гирею, в котором польский король звал крымского хана воевать Россию. Для царя Ивана Васильевича это был знатнейший подарок. Дело в том, что он думал породниться с Сигизмундом и послы российские выбрали в невесты младшую сестру Сигизмунда — Екатерину. Король польский возжелал подарок за невесту потребовать безмерный: Новгород, Псков, Смоленск и полный отказ от Литвы. Тогда, как он уверял, наступит вечный мир между двумя державами.
Послу королевскому, естественно, отказали, сватовство расстроилось, но Сигизмунд продолжал настаивать на своем, обвинял российского царя в захватнических устремлениях, себя же провозглашая миролюбцем. Эту мысль Сигизмунд усиленно навязывал всем королевским домам Европы, а Иван Васильевич, зная об этом, ничего противного не предпринимал, упрекал лишь Сигизмунда в том, что тот хочет присвоить древние достояния русских царей, а этого он, самодержец всей России, не потерпит, ибо цель имеет святую: вернуть свое, защитить православных от ига католического.
Перехваченное сторожами письмо полностью разоблачало двуличие польского державного двора, и Иван Васильевич тут же повелел составить с него списки, затем немедленно отправить их и самому Сигизмунду, и императору, чтобы тот оповестил весь христианский мир о коварстве польского короля, призывающего неверных лить кровь христиан.
Но не только то, что одоевскими казаками-лазутчиками перехвачено было письмо важное, повлияло на судьбу Михаила Воротынского и, следовательно, на судьбу его брата Владимира, но, пожалуй, главным оказался рассказ дьяка Разрядного приказа, который самолично доставил перехваченное письмо государю.
— Уж как я, государь, старался найти изъян в порубежной службе, однако не мог. Засеки — любо-дорого. Где особенно ходкое место, по второму ряду сработаны, а между засеками — волчьи ямы. Ловко устроены. Даже знать будешь, все одно не вдруг разглядишь. Сторожи — что тебе крепости. Станицы шарят по Дикому полю денно и нощно. Везде глаза и уши. А когда похвалил я за службу Никифора Двужила и его верных пособников, сына Косьму да Николку Селезня, все трое в один голос: князя Михаила Воротынского повеления исполняем. От его, мол, разума все так ладно идет. От его воеводского умения.
После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал: пусть глядит в оба за князьями, пусть готовит навет. На будущее вполне пригодится. А сейчас нужно было устроить крепкую охрану и оборону южных украин, лучшим же для этой цели виделся Ивану Васильевичу князь Михаил Воротынский.
Вызывать, однако же, своего ближнего слугу самовластец не торопился, и опальная семья продолжала жить в постоянном ожидании лиха.
Особенно навалился душевный непокой на князя Михаила Воротынского, когда посланец митрополита привез повеление настоятелю немедля скакать в Москву. Посланец ничего толком сказать не мог, ибо знал только то, что царь всей России великий князь Иван Васильевич отъехал из Москвы с женой, с детьми и со всей казной. Для охраны взял тысячу человек, но не из своего царева полка, а по указу Малюты Скуратова дворян безродных.
