всю жизнь строчила маленькие стишата, четыре строчки на полях конспектов.
Недели две назад произошел трагический случай — с транзитного самолета, возвращавшегося из-за рубежа, сняли в тяжелом состоянии нашу стюардессу. Первая форма актина оказалась неэффективной. А нынешняя, новейшая, не прошла еще должных испытаний, не проверена на человеке.
У нас возникли долгие, принципиальные дискуссии…
А я видела перед собой молодую, чудесную девушку, которой жить бы еще и жить…
…Почему я так поступила? Для людей? Да, несомненно, это главное в нашей работе, мы привыкли так мыслить и жить со времени пионерского галстука. Но было еще нечто, какая-то ниточка, едва уловимый толчок… И теперь это нечто мне самой мешает определить: поступок или проступок?
Во всяком случае, Кириллова никогда не простит нарушения священных законов нашей лаборатории.
Богдан Протасович вернулся сегодня утром, прямо с самолета — к нам. Утомлен и чем-то расстроен — мне знакомо это состояние недовольства собой.
А в газетах все еще мелькают лестные отзывы.
И по-прежнему друзья верят в него, прощая неудачи.
Одного только не простим — растерянности и охлаждения.
Друзья…
Кто рядом с ним?
Кириллова?
Надежда Сергеевна — разумная, доброжелательная женщина.
Но уже слишком хозяйственна, уж слишком старается все уравновесить, уладить, сгладить, как подобает в добропорядочном доме.
Кириллова любит его. Степенно, солидно, а не так, как мы, девчонки, — влюблялись, очертя голову, фантастически, с бессонницей, с телефонными звонками, записочками. У нее все житейски крепко, определенно: заботы о преуспевании и престиже; тревоги по поводу простуд и спазма сосудов; нитроглицерин, грелочки и прочее, составляющее счастье и краеугольный камень святого научного семейства. Да, она предвидит уже это семейство, стремится к нему, нетерпеливо подсчитывает листки в календаре.
Я по-женски угадываю ее чувство. Она досадует на меня за это, неприязненно поглядывает, однако печется обо мне, воспитывает — готовит кадры, ваговскую когорту. Я нужна ей, Ваге, лаборатории.
Меня ценят.
А я расту.
Это произошло в среду, во второй половине дня.
Перед тем мы поспорили со Степаном.
— Актин значительно эффективнее, чем полагает сам Вага, — утверждала я.
— Поверь, и мы обожаем Богдана Протасовича. Однако препараты проверяют практикой, а не лирическими отступлениями.
Степан утратил присущую ему сдержанность, в конце концов чуть было не поссорились. Разговор оборвался, Степан привел какой-то довод, а я не нашла, что ответить.
Обеденный перерыв был на исходе, а мы все еще шагали по коридору из конца в конец, не глядя друг на друга. Я старалась ни о чем не думать, смотрела в окно, чтобы рассеяться, отдохнуть перед работой.
И вдруг отчетливо и сухо, как в протоколе:
…— наш институт проводит испытания в первоклассных клиниках, в классических условиях; предписания института выполняются скрупулезно, с предельной точностью, как подобает в показательных лечебных учреждениях. Но мне приходилось сталкиваться с отзывами отнюдь не первоклассных клиник, где в процессе проведения испытаний наблюдались отклонения от заданных условий, препарат вводился позже установленного срока, а диапазон показаний произвольно расширялся. Тем не менее всюду положительные результаты.
Создалось парадоксальное положение: отступление от предписания не ослабило действия препарата (как это наблюдалось с антибиотиками), а раздвинуло пределы исследования, расширило представление о его возможностях.
Почему до сих пор никто — ни Кириллова, ни сам Вага — не приняли этого во внимание? Привычка опираться на образцовые клиники? Стремление получить авторитетный отзыв, заключение солидного учрежденья?
Мы живем и работаем по раз навсегда заведенному порядку, все рассчитано, размерено, процесс повторяется ритмично, как маятник, в строгом соответствии с предначертаниями графика. Это общий, естественный закон для всякой лаборатории, но у нас все свершается с особой, подчеркнутой пунктуальностью. Не только новый препарат, но каждая модификация его проходит непреложный путь исследования: чашки Петри, мышки, крысы, кролики, собачки и, наконец, — Богдан Протасович, Кириллова, Степан, а в завершение, на закуску — я. Затем второй круг — студенты-добровольцы. Никто не смеет нарушить священный порядок. Степан ни за что не уступит своего этапа, своей ступеньки. Это не тщеславие, не служебное рвение, это традиция и, если хотите, своеобразная мужская гордость, забота — защищает меня могучей грудью.
О Кирилловой и говорить нечего. Я разгадала уже святая святых ее души: удивительную смесь исследовательской страсти и неистраченных материнских чувств. Я для нее старшая дочь или младшая сестра. Сперва попробует ложечку мама!..
А между тем, в кругу младших научных живет еще предание о том, как утвердилась первая серия актина. Это произошло давно, в дни расцвета ваговского гения. Испытания не были завершены, оставался еще целый ряд ступеней. Вспыхнула эпидемия. Нужно было форсировать, и Вага, минуя традиционную лесенку, принял новый вирус на себя. И победил. Победил потому, что з н а л, предвидел. Его поступок не был предписан правилами, результат невозможно было высчитать на электронных машинах. Но точнее самых точных машин было его проникновение, абсолютное видение — признак подлинного открытия.
Наверно, так видели день и час революции.
Наверно, так видели победу на подступах к Москве.
В среду, во второй половине дня, воспользовавшись тем, что Кириллова покинула бокс, я — в нарушение всех правил — привила себе вирус, новую форму, проникшую из-за рубежа, едва прописанную в нашей коллекции.
Испытывая действие препарата на себе, я задержала включение актина более чем на сутки, отступая от предписанных сроков. Это было необходимо для того, чтобы провести опыт в обычных житейских условиях, проверить эффективность препарата в повседневной практике, а не в искусственной лабораторной или клинической обстановке. Захворавший никогда — в девяносто девяти случаях из ста — не обратится за помощью немедленно, точно по часовой стрелке, по предписанию.
И вот только теперь, когда вирус и препарат уже введены, когда все уже свершилось, пришлось задуматься о правомочности моего поступка. Мы не принадлежим самим себе и, даже когда принимаем самостоятельные решения (Гастелло, Матросов), — выполняем волю всех, отвечаем перед всеми. Иначе самые благие порывы не станут благом.
Я не испугалась, не струсила — просто горько, что так опрометчиво отступила с позиций исследования.
Но я должна была это сделать! Должна была укрепить веру в открытие, в учителя!
Ну что ж, теперь остается одно: тщательно и последовательно вести журнал.
8 часов утра. 37,0 — для меня это повышенная. Обычно существую где-то на пределе 36,5.
Состояние взвинченное. А тут еще Степан донимает непрошеными заботами:
— Что это ты вроде болезненная? Не нравишься мне сегодня…
Неправда, я ему и сегодня нравлюсь, вот такая, измученная бессонницей, лихорадящая, поблекшая. Чем трудней выпадает для меня день, тем больше привязанности в его глазах.
Чтобы уйти от неспокойных мыслей, присматриваюсь к людям, ищу опору в окружающем. О Степане стараюсь не думать. Не знаю, что ответить, ничего еще не решила.
Немало
