ему междуреченский фундамент, да и все фундаменты вообще! Разве что который под собственными его ножками!
Шевров не осуждал, Шевров завидовал Брамову.
И завидуя, всполошился: едут разбираться, а сигналов снизу не было и не имеется…
Что это он намекнул — Новый год?
Да, собирались, встречали. В узком кругу. Шевров познакомил Брамова с Янкой. Новый год давно стал старым, много дней ушло, но Брамова снова потянуло: целую ручки!
Неожиданный телефонный разговор не выходил из головы Серафима Серафимовича. Брамов умеет втиснуть между строк нужное дельце. В чем это дельце? Что главное для него: комиссия или Янка? Тон столичного друга благожелательный, ничто, видимо, не угрожает Серафиму Серафимовичу. Напротив, все складывается благоприятно, не противоречит служебным и житейским планам Шеврова.
Давно миновали времена — уверял в откровенных, приятельских беседах Серафим Серафимович, — когда человек мог жить, как бог на душу положит. У него, Серафима Серафимовича, все было рассчитано, расписано, учтено, на каждого встречного свой реестр, на каждом листке календаря пометочки, крючочки, запоминания.
Шевров остановил в коридоре Надежду Сергеевну:
— Брамов только что звонил. Собираются…
— К нам всегда кто-нибудь собирается.
— Надо Богдана Протасовича предупредить. Да не знаю, как заговорить. Опасаюсь. Больно уж крутоват.
— А вы никак не говорите. Приедут, тогда и станем разговаривать.
— Надежда Сергеевна, дорогая, вы заметили — с вами я всегда откровенно. Вы прямой человек, и я прямой человек. Признаюсь, Брамов опять свое, насчет нашего глубокоуважаемого. Глубокоуважаемого Богдана Протасовича. Пущай, мол, на кафедру возвращается. Молодым девицам биопоэмы читать.
— Вас, очевидно, возмутил недопустимый тон?
— Да, безусловно. Однако, Надежда Сергеевна, верите ли, не нашел, что ответить. Искренне говорю. Так молча и положил трубочку. Положил, а сам рассуждаю: Брамов, конечно, резкий человек. Жестко поворачивает. Однако кто же его знает, а вдруг Брамов прав по-своему?
«Что это Шевров разоткровенничался? — недоумевала Надежда Сергеевна, — сколачивает общественное мнение? Готовится к собранию? Воевать с ним? Спорить? Но ведь сама сегодня — пусть иначе, иными словами — упрекала Вагу, обвиняла… Воевать или не воевать?..»
Вспомнилось: однажды на собрании хвалили товарища за умение сглаживать углы. Так и записали одобрительно: «всегда сглаживает острые углы».
— Серафим Серафимович, вы любите сглаживать острые углы?
— Не понял вас, Надежда Сергеевна.
— Острые углы, спрашиваю, умеете сглаживать?
— Какие углы, извините?
— Острые, острые! На собрании сглаживать будете или выступите прямо? Имейте в виду, я прямо выступлю. Открыто. Против вас и против Брамова.
— Против меня? Почему, Надежда Сергеевна?
— Да потому, что вы черните Вагу, даже не понимая, что такое Вага. Даже не представляете себе значения для нас, для нашей работы…
— Верите в незаменимых, Надежда Сергеевна? Не верите в силу коллектива?
— Что вы, Серафим Серафимович, такое тяжкое обвинение! Неправильно меня поняли. Убеждена в полнейшей заменяемости. Нужно только хорошенько продумать этот вопрос.
До встречи с Надеждой Сергеевной Шевров не собирался возобновлять разговор с Вагой, но теперь это стало необходимым.
— Я к вам, Богдан Петрович.
— Что-либо срочное?
— Нет. Однако утром нам помешали…
— Вы где обедаете, — спросил Богдан Протасович, — дома или в столовой?
— Дома. По причине желудка и печени.
— Дома-а… — протянул Богдан Протасович, прислушиваясь к теплому, уютному слову, — представьте, и мне пора домой…
— Долго не задержу. Придется уделить время, Богдан Протасович.
— Ну что ж, прошу вас, — Вага предложил стул, не тот, на котором только что сидел Василь Корж, а прямо перед собой, по другую сторону стола.
— Богдан Протасович, разрешите говорить откровенно.
Вторично в этот день Шевров начинал откровенный разговор.
— Звонил Брамов. Вы знаете его — из отдела…
— Да, нам приходилось встречаться с товарищем Брамовым.
— Завтра он прилетает с комиссией… — Шевров присел к столу, — надо как-то подготовиться, — проговорил Шевров таким тоном, будто оказывал Ваге неоценимую услугу.
— Разве мы не готовы, Серафим Серафимович?
— Вы как-то рассеялись, Богдан Протасович, отошли от насущных вопросов, слишком много времени уделяете молодым.
— Здесь не может быть слишком много. Может быть только слишком мало.
— Непомерно много. Это не мое личное мнение. У нас сейчас создалось исключительно благоприятное положение в лаборатории актина. Исключительно благоприятный момент. А вы рассеиваетесь. Слишком много доверяете самостоятельных работ молодым. Могут затормозить, потянуть назад…
— Серафим Серафимович, бога побойтесь, как могут тянуть назад самостоятельные работы? Назад тянут несамостоятельные!
— Как знаете, Богдан Протасович. Мой долг — обратить внимание.
Серафим Серафимович положил черную папку на стол, но на этот раз не раскрывал, отодвинул и тут же позабыл о ней, отрешась от служебных дел.
— Богдан Протасович, по правде говоря, я заглянул не для официальных разговоров. Разрешите по-дружески, в качестве коллеги по институту, в качестве сверстника, если хотите…
Серафим Серафимович еще чуть дальше отодвинул папку.
— …Конечно, все еще впереди, — продолжал Шевров, — однако приходится тщательно взвешивать. Актин — это хлеб насущный. Вся ваша жизнь, опыт, знание — все связано с лабораторией «Актин»… — Шевров говорил все настойчивее. — Желаете или не желаете, а придется прийти к выводу, Богдан Протасович. Всякое открытие имеет свою молодость, золотые годочки и свой износ. Извините, но это закон. Примеров тому множество. Только еще вчера актин был в зените. Сегодня еще имеет вес. При известном внимании и усилиях можем выйти и занять надлежащее место не только у нас, но и в мировом масштабе. А завтра…
— Все как-то не по-людски у вас, Серафим Серафимович. Заботитесь и печетесь о том, во что… не верите!
— Теряем драгоценное время, Богдан Протасович. Вот о чем забочусь.
— Серафим Серафимович, у меня был школьный дружок по фамилией Буцим. Так этот Буцим в подобных случаях обычно говорил не «выйти», а «выскочить». Так и говорил: «Сейчас как раз время выскочить». Ему страшно хотелось выскочить и греметь. И, представьте, выскочил! Гремит. Чем уж гремит и кому от этого польза, не знаю. Но гремит.
— Ну что ж, принимаю. Пусть — выскочить. Меня не пугает это слово. Если не быть впереди, значит, быть позади. А задним невеселая жизнь достанется.
— Голубчик, я никогда не стремился к веселью.
— Дальтонизм какой-то, честное слово. Не воспринимаете яркой краски, — Шевров говорил уже запальчиво, толковал относительно понимания главного, понимания порядка.
— У вас изуверское представление о порядке, — пробормотал Вага. Богдану Протасовичу дышалось все трудней, никогда еще он не чувствовал себя так мерзко. — Совершенно искренне хочу уяснить, что разделяет нас, Серафим Серафимович. Почему так по-разному смотрим на вещи, почему никак не можем понять друг друга?.. — Богдан Протасович пытался собраться с мыслями. — Пожалуй, все сводится к одному слову. Все лишь к одному слову: в е д о м с т в о! Вот оно, жесткое слово, которое разделяет нас — ведомство, вместо живых людей, добра, любви, счастья. Все, что было святым, великим для целых поколений, вы сводите к ведомственному
