– И как просила? Раком? – только и смог сквозь зубы процедить Грачёв. Вечером дома Светлане удалось убедить мужа, что ничего не было, кроме одного поцелуя. Ночью они помирились. С этого момента их чувства словно заиграли новыми красками. Ровно через девять месяцев родилась Анастасия. Егор был самый счастливый отец. Смотрел в зелёные дочкины глазки и радовался счастью. Через год-другой начальство обещало квартиру выделить. В полгода глаза у дочери стали карие, тёмные, как у медвежонка. С этого момента Егор перестал находить себе место. Все поздравления знакомых с «маленьким счастьем» были словно ножом по сердцу. Счастье?!
«Да, наверное, – думал Грачёв, – если у отца или матери такой же цвет глаз. На худой конец, у деда или бабки карие. Так у нас нет ни у кого тёмных глаз. Только серые да голубые. У прабабки моей зелёные были, но не карие».
Его мать, чувствуя состояние сына, успокаивала как могла, вспоминая родню в десятом колене.
– Подумаешь, карие, – говорила она, – так часто бывает.
«Ещё как подумаешь, если у Магомеда глаза как раз такого цвета. А Светка словно та кошка, которая сметану съела. Все мне говорят о том, что этот цвет по её родне, видимо, пошёл. А кто её родню видел-то, если она детдомовская…»
Для Егора начавшийся ад только начал набирать обороты. Словно он один за другим должен был пройти все его семь кругов. С каждым месяцем он рассматривал дочь, словно улику в уголовном деле, надеясь на какое-то чудо. Сверял её со своими детскими фото и ничего схожего не находил. Так прошло почти пять лет. С женой отношения охладели, но сохранялись. Однажды Егору при входе в общежитие вахтёрша передала письмо на имя его жены без обратного адреса. Но оперативник по специальному штампу на конверте сразу понял, что оно из лагеря для осуждённых.
«Неужто борец?» – молнией промелькнула догадка, и на душе помрачнело в ожидании самого плохого.
Тут же, пока поднимался к себе в комнату, он распотрошил казённый конверт. Письмо и правда было от дагестанца. Он писал, что никак не может забыть молодую женщину, что не может забыть последнюю их встречу на свидании в следственной тюрьме. Также хвалился своим комфортным положением на зоне и выражал уверенность в том, что не отсидит и две трети наказания. Начальнику зоны уже заплачено его роднёй, и через пару недель он сможет выйти условно-досрочно на свободу. А дальше… В его письме были слова о дочери. Об их дочери со Светланой! Он писал, что знает, что у неё дочь, и просит прощения, что не поздравил её, когда она родилась. Он написал, что был несказанно рад, но гордость не позволила ему это сделать.
«Рад! А чему ему радоваться, если ничего у них в комнате не было? Или было? — моментально отреагировал мозг Грачёва на эти строки письма, и опять в голове стало роиться: – Карие глаза, как у борца! Никого в родне нет с таким цветом глаз. Изменщица. Сучка!»
Он зашёл в комнату, опьяненный ревностью, как шекспировский мавр. Жена с дочкой уже были одетые, собираясь выйти во двор гулять. Он с ходу, без обиняков, обвинил её в измене и привёл все доказательства её вины. И комнату свиданий, и помятую блузку, и помаду, и карие глаза у дочки. А она ничего не сказала, просто брызнула слезами, схватила ключи от машины и выскочила за дверь…
…Теперь, рассказывая, Егор снова переживал произошедшее два года назад. Внешне это выглядело не менее эмоционально, чем у его слушательницы. Разве только не плакал.
– Что? Разве это письмо не было для меня доказательством твоей измены? – с надрывом в голосе вопрошал он жену, которая от переизбытка эмоций плакала, закрыв лицо руками.
– Я тебе не изменяла, – подняв заплаканное лицо, уверенно и твёрдо произнесла Светлана.
Она это произнесла так, что Егору не хватило духа её переспросить.
Он почувствовал, что последние небольшие сомнения в том, что перед ним его жена, после этих слов слетели окончательно. Словно с облетевшего дерева упали последние листья. И теперь оно готово к зиме. Готово наконец успокоиться и уснуть.
«Где же ты была все эти долгих два года? Как жила? С кем?.. Нет, к чёрту эти мысли! Главное, что ты опять со мной. С нами! Что было за эти два года, то уже травой поросло. Надо начинать новую жизнь. Ты, я и наша дочурка! Ну и, конечно, Царькова! Ведь она твоя мать!»
— Я рад, что мне удалось выяснить и получить подтверждение тому, что ты и Зинаида Фёдоровна – дочь и мать! – свернул на хорошую тему в их разговоре Грачёв. – И главное, что мне с ней теперь не нужно тебя делить.
Он обстоятельно рассказал Светлане детали поездки к месту её рождения. На лице жены засветилась улыбка. Она была довольна.
– Ты же меня теперь вытащишь отсюда? – Она уже не сомневалась в том, что это недоразумение будет скоро закончено.
– Есть несколько труднообъяснимых фактов, которые мешают быстро прекратить уголовное дело, – нахмурился Грачёв, которому не хотелось загружать голову очередными нестыковками. – Прежде всего это показания свидетелей о том, что ты назвалась Лошадкиной Марией. А такого человека нет! Это всего лишь анонимная запись! Придуманная твоей беременной мамой при записи в провинциальный роддом. Как ты могла о ней узнать? За всю жизнь со мной ты ни разу не обмолвилась об этом. Ты же значилась под своей девичьей фамилией – Найдёнова!
– Не знаю, – растерянно пожала плечами Светлана. – Но я сколько себя помнила, знала, что я та девочка – Лошадкина Мария. Может, это результат удара головой в аварии? Ну, ты же говорил об этом. Помнишь?
– Мистика какая-то. – Грачёв чувствовал, что чем больше расспрашивает и пытается найти логический ответ на ряд вопросов, так сразу же оказывается в тупике.
Его блестящие аналитические способности, неоднократно приносившие ему результат в нелёгком разыскном деле, здесь, словно морские волны, каждый раз разбивались о непонятную непреодолимую преграду.
«Как можно вспомнить то, чего никогда не знала и не могла знать? Следователь сразу выдаст версию, что она разговорила старую женщину, узнала её тайну и воспользовалась, назвавшись потерянной дочерью! Чистое мошенничество!»
— А эта твоя работа в «Ангеле»? – вспомнил Грачёв о словах Митрофановны. – На тебя дали показания ещё несколько пожилых людей. Что ты под предлогом оплаты коммунальных услуг склоняла доверчивых стариков к оформлению генеральных доверенностей, а потом их квартиры оказывались проданными.
– Но ведь я за ними ухаживала, и это мне было необходимо, – возразила жена. – У нас в «Ангеле» был такой комплекс услуг, чтобы старикам самим не просиживать в сберкассе. Половина из них ведь неходячие.
– В «Ангеле»? Так ведь там сказали, что ты у них никогда не работала, – напомнил ей Егор. – Поэтому обвинение рассматривает тебя в качестве главного и единственного подозреваемого.
– Не знаю, что произошло на работе и почему от меня там отказались, – погрустнела Светлана. – Они просто не хотят впутываться в мою историю. Боятся!
– А что с квартирой мамы? – задал важный вопрос Егор. – Ты же брала доверенность?
– Это мой секрет, – кокетливо улыбнулась жена. – Мне адвокат разъяснил права. Так что ты не старайся у меня это выведать. Ничего не получится, господин полицейский.
– Бывший. – Егор только и успел уточнить свой настоящий статус, реагируя на такое обращение, как сотрудник следственной тюрьмы заявил о том, что время их свидания закончилось.
– Дочка всё плачет, хочет тебя увидеть, – прощаясь, передал ей Грачёв, – в следующий раз, может, с ней пустят.
– Передай Насте, что я скоро к ней приду, – уверенно произнесла Светлана и добавила: – Очень скоро!
* * *
Зинаида Фёдоровна спала, но сквозь сон слышала, что происходит в доме. Наверное, её состояние можно было бы назвать дремотой, если бы не какой-то тревожный сон, от которого учащённо билось сердце. Сам сон был фрагментарен и состоял из каких-то маленьких клипов, смонтированных в нарушение всех правил логики, и поэтому было непонятно, что ей снится. Решётки на окнах, полиция, идущая стройными рядами в церковь, судья в мантии, держащая в руке молоток для отбивки мяса, которым с остервенением стучит по руке адвоката, подающего жалобу. Лицо врача в марлевой повязке, склонившееся над ней, – это единственное, что было ей узнаваемо, так как этот отрывок снился ей постоянно на протяжении многих лет. И ещё позвякивание инструментов в металлическом лотке, как на приёме у стоматолога, когда он меняет свёрла. Она всегда боялась зубной боли, и поэтому характерное звучание медицинских инструментов было для неё настоящим кошмаром. Ей снилось, что она лежит в больничной палате, наполненной разноголосием медицинской жизни. Где-то было слышно звучание радиоточки, звуки гремящей посуды говорили, что в палатах идёт раздача еды.
«Нет, это Митрофановна в кухне наводит порядок», – промелькнуло в голове, отчего Царькова чуть не проснулась.
