Лицо у Федора Алексеевича серо-пепельного цвета, как у всех, кто редко бывает на воздухе. Оно круглое, маленькое, все в складках-морщинках, словно печеное яблочко. Глаз не видать, они скрыты стеклами сильных очков. Движения у Федора Алексеевича резкие, он то и дело встряхивает головой, от чего копна его седых волос вздымается, как живая. Плотную невысокую фигуру директора удобно облегает хорошо пригнанный серый костюм-тройка.
Резко повернувшись, втолкнув кулаки в карманы пиджака, Федор Алексеевич выпалил в сторону провинившихся:
— Дикость!.. Варварство!.. Здесь институт, а не сборище хулиганствующих личностей!.. Что за нравы! Какое убожество! Да вы знаете, где ваше место?!
«На этот раз исключит из института, — подумал Михайло. — Вот оно как вышло». Ему некстати пришла в голову поговорка: «Як бы знав, где упадешь, соломки подстелил бы!» Но в том, что стукнул Курбатова, не каялся. Иначе поступить не мог. Чувствовал: случись опять такое, сделал бы то же самое. «Интересно, а что думает Курбатов? — Михайло покосился в его сторону. — Ни раскаяния, ни подавленности. Красив дьявол. Держит марку! А на что надеется? Хотя с него взятки гладки: не он зачинал драку... Мои же дела плохи. Вторично попадаю под директорский огонь».
В первый раз Супрун попал под него в сентябре прошлого года. Он опоздал на занятия: ездил в Белые Воды. Растревоженный всем увиденным и услышанным, подумывал было не являться в институт вовсе. Но опомнившись, приехал, появился в институте. Федор Алексеевич вызвал его к себе. Гневно потряхивая копной седых волос, строго вопрошал:
— Вы не явились на вступительные экзамены. Это во первых. Вы опоздали к началу учебного года. Это во-вторых. Что еще надо для вашего отчисления?!
— Я отличник средней школы, — начал объяснять Михайло, — а отличники вступительных испытаний не сдают.
— Где аттестат?
От этого вопроса все всколыхнулось в душе Михайла. Он вспомнил палубу своего сторожевого корабля «Снег», пахнущую олифой и соляркой; вспомнил капитан-лейтенанта Гусельникова, комиссара дивизиона сторожевых кораблей, тяжело раненного, лежащего на стеллаже с малыми глубинными бомбами, вспомнил свой прожженный куцеполый бушлатик, которым прикрыл дорогие очи комиссара...
— Аттестат утонул.
— Я вас не понимаю.
— В моих делах есть справка: вместе с кораблем погибли все мои вещи и документы.
— Так-с...
— Средняя школа тоже дала справку-подтверждение.
— Чем объясните опоздание?
Объяснений не нашел. Вернее, не захотел ворошить свою печаль. Считал, не время и не место.
Добро, все обошлось миром.
В тот раз почему-то не страшили Михайла ни выкрики директора, ни его резкие жесты. Федор Алексеевич пытался внушить строгость, а Михайло стоял и во все глаза глядел на него, чуть ли не улыбаясь счастливой улыбкой. Он был поражен и восхищен: «Подумать только, я вижу писателя, имя которого хорошо знал еще в детстве. И не только имя, всю биографию. Он же один из основоположников... Соратник Горького!..»
Директор в тот раз вывел из оцепенения:
— Придите в себя, братец. О чем размечтались?.. Ступайте!
Сегодня Федор Алексеевич выглядит по-иному. Романтическая дымка, окутывавшая его в прошлую встречу, куда-то пропала. Он показался Михайлу просто крикливым и злым стариком. Сегодня и финал будет иной. «Ну и пусть! — сознание налилось какой-то дурной решимостью, — скорее бы все кончилось! На семинаре сорвался. Здесь тоже сорвался. Выгонят из института? Одна дорога!» Как сквозь туман, видел потемневшее лицо директора, как сквозь вату, слышал его слова:
— Я сделаю решительные выводы. Приказ будет объявлен. А сейчас — чтобы ноги вашей не было в кабинете!
И тут Курбатов просто-таки восхитил Михайла. Михайло готов был в данную минуту все простить Павлу, который теперь выглядел для него в ином свете, показался дерзким, находчивым, неординарным. Со словами «ноги не будет» Курбатов выжал стойку, вышел из кабинета на руках, чем переполошил всех в приемной. Директор же остался невозмутимым. Он сделал вид (или так и было на самом деле?), будто все эти художества для него мало интересны, что он и не такое видел.
Все ждали приказа. Но приказа не последовало ни через день, ни через месяц...
Чем пристальней приглядывался Супрун к Федору Алексеевичу, тем яснее видел: горячий он человек, но отходчивый. Под свирепыми стеклами его очков теплятся незлобивые глаза.
Глава третья
1
...Робкий снежок тополиным пухом ложился на землю. Мишко и его младший братишка Петько стояли у сарая, они мирно подыскивали имя недавно прибившейся ко двору малой собачонке. Старая сука Пальма куда-то запропастилась, надо приучать новую. Собачонка сидела перед ними вся внимание. Тонким хвостиком елозила по земле, разметая снежок.
У плотного деревянного забора, со стороны улицы, поставив левую ногу в начищенном до блеска хромовом сапоге на низенькую лавочку, стоял их отец Матвей Семенович Супрун. На темную его шапку-ушанку и черный цигейковый воротник короткого полупальто лег снежок, и цигейка стала выглядеть серебристым каракулем. Перед Матвеем Семеновичем топтался суетливый дед Шкурка, он так и сыпал словами. Когда улыбался, над его верхней губой чудно шевелились редкие волосенки. Щеки у Шкурки голые, на них ничего не росло. Летом Шкурка пас коз, зимой занимался ремеслом: чинил кожи, или, как здесь говорят, чимбарил.
— Дед, где бывал, что слыхал, рассказывай, — попросил Матвей Семенович, почти крича. Шкурка туговат на ух.
Чимбарь достал из-под полы замызганного кожушка серую собачью шкуру.
— Вот, Дёма-немой велел смастерить ему шапку: голова, вишь, мерзнет.
Матвей Семенович узнал шкуру своей Пальмы: крупные белые пятна на темновато-рыжей спине.
— Чертовы души! — еще громче закричал он. — А я ищу собаку!
— Моя хата с краю... — Чимбарь хотел было обиженно уйти, но Супрун сказал примирительно:
— Грех с ней, шкодливая была сучка! — Не хотелось ему терять собеседника, от которого всегда можно услышать что-либо интересное.
Видя мирное расположение Супруна, Шкурка осмелел, еще больше оживился. Он тоненько хихикал, растягивая пустоватый, со стертыми до десен зубами рот, разрежая и без того редкие усы.
— Мабудь, сяду, в ногах правды нема... О, что творит этот Дёма! Сказать — не поверите. — Он бочком присел на лавочку. Матвей Семенович снял ногу и, держа ее на весу, подтянул обеими руками голенище, затем опустил ногу на слегка заснеженную землю. — Что творит... Да вот он и сам пыхтит — легок на помине!
Дёма — парикмахер-самоучка, у него нет ни салона, ни диплома. Он ходит по домам, предлагает свои услуги как разносчик керосина или скупщик тряпья. В одном кармане фуфайки у него бритва, в другом — кусочек стирального мыла, — вот и весь его арсенал. Обмылок он макает в кружку с холодной водой, натирает им бороду бреющегося. Бритву правит на ладони. Об остроте ее можно судить по страдальческому выражению лица клиента. Процесс этот заканчивается всегда любимой и единственной шуткой сельского мастера. Левой рукой он оттягивает чужое ухо, правой угрожающе заносит бритву. Оскаливши грязно-желтые зубы, то есть улыбаясь, он мычит, значит, спрашивает: «Нужно ли тебе ухо?» Жертва, холодея от ужаса, умоляет взглядом: «Не трогай!» Говорят, какой-то непросвещенный ответил на шутку шуткой, мол, не нужно — и остался на всю жизнь корноухим...
Матвей Семенович решил побриться, повел Дёму в хату. Его сыновья Мишко и Петько, слышавшие разговор о Пальме, задумали отомстить за собаку. Они зашли в сени, зачистили в одном месте электропроводку, прикрутили к ней конец медной проволоки, второй конец прицепили к дверной ручке. Щелкнув выключателем, убедились, что лампочка горит, значит, ток подается. Вышли из сеней, не касаясь ручки, прикрыли за собой дверь. Пусть теперь возьмется немой — его саданет так, что надолго запомнит.
Мишко дрогнул:
— А если насмерть?..
Младший подбодрил:
— Туда и дорога!
Но Дёма открыл дверь, постоял на высоком деревянном крыльце, обводя подворье равнодушным взглядом, взялся за ручку, прикрыл плотно дверь. И его не тряхнуло, не ударило, не сбросило с крыльца, как того ожидали юные мстители, — ток не взял! Заколдованный он, что ли? Хлопцы даже растерялись. О причине своей неудачи они догадались только тогда, когда Дёма прошествовал мимо них по подворью: они оба, не отрываясь, глядели на его сваренные из красной резины калоши-изоляторы, ярко светившиеся на фоне чисто-белого снега...
Раньше, до войны, Демид-парикмахер казался безобидным: убогий человек, какой с него спрос? Принимали его с шуткой и провожали с шуткой, суя в руки кто деньги, кто пампушку, кто кусок сала. Осенью сорок второго года увидели Белые Воды своего парикмахера-самоучку в ином свете.
