— Ерунда, до-ро-гой мой, не то говоришь. Как раз в последующих строфах есть мыслишки поважнее, — возразил Шушин Курбатову. — А «Черномор», паря, не на месте, — это уже сказано Супруну. — Гляди! Выше изложено: «Вставало перед нами на закате такое, что не вычитать из книг». А Черномор-то откуда? Из книг. Выходит, сам себе противоречишь. Кроме того, подозреваю — не столько «шапку Черномора» напоминает купол соборный, сколько шлем «Мертвой головы». Но «голова» и в размер стиха не лезет, и рифмоваться не желает. Скажи, не так ли?
Михайло сначала был обескуражен, не знал, что ответить. Но, придя в себя, ответил. Он сказал Стасу, что в стихах железная логика и холодный расчет не всегда уместны, они, случается, губят дело. Он сказал, что юноше, то есть лирическому герою, в его возбужденном состояний могло показаться черт-те что. Его раскаленная фантазия могла вызвать и шапку Черномора, и тридцать три богатыря, и бороду Нептуна. Не в этом дело, дело в достоверности психологического состояния героя, в подлинности его ощущений.
Михайло возражал, но чувство праздника, которое явилось вместе с новыми стихами, куда-то исчезло. На смену ему пришло гнетущее чувство потери.
3
Воскресенье — вялый день. Звонки не звенят, не зовут на лекции. Торопиться некуда. Валяешься в постели до одиннадцати. Вылеживаешься до того, что голова наливается свинцом. Кажется, во как выспался, но глаза воспалены, под веками резь, вроде бы туда песку сыпанули. Скучный день воскресенье.
Но это воскресенье было веселым. Веселье принес Павел Курбатов. Он рывком распахнул дверь. По-наполеоновски скрестив руки на груди, уперся спиной в косяк двери, небрежно откинул назад чубатую голову, хохотнул довольно. Обитатели общежития уставились на Павла любопытными глазами. Он сутки где-то пропадал. Со вчерашнего утра его никто не видел.
— Салаги, шум винтов прослушиваете?! — На языке Курбатова это означало: спите. — А больное человечество в это время ведет борьбу за выживание... Слышали: от великого до смешного всего один шаг? Так вот, я этот шаг проделал!
Бледное его лицо оживилось. Едва заметный проступил румянец. Небрежным движением обеих рук он поглаживал свою подковообразную бородку, вот так: внешней стороной ладоней, снизу вверх, от подбородка к вискам.
Михайло насторожился: «Что за коленце выкинул Курбатов?»
— Крабы осьминогие, кто из вас на подобное способен?! — вызывающе хохотнул Павел.
Станислав Шушин подал голос:
— Не тяни резину, дорогой мой. Выкладывай!
— Подаю сигнал: «Слушать всем!» — Павел снял неторопливо черную офицерскую шинель, кинул ее на свои койку, вытер влажные руки о полы кителя, сел на постель, сообщил: — Я только что из загса...
У Михайла вырвалось удивление:
— Одружився? Оце дило! Ты моряк красивый сам собою!..
Курбатов недовольно махнул рукой в его сторону: что, мол, за ограниченность, что за куцее воображение.
— Я назначил регистрацию на десять ноль-ноль.
— Ну!..
— Опоздала на целых семь минут.
— И?..
— Я сказал: начинать супружескую жизнь с опозданий — дурной признак. И удалился.
Жора Осетинов восхитился:
— Братцы-кролики, это гениально! Кто-то еще подлил масла в огонь:
— Силен бродяга!
У Павла вырвалось самодовольное: «Кхе-ге!»
— А як же вона? — Михайло медленно, как бы раздумывая, поднялся со своего места. Непонятно, почему в его сознании вдруг возникла Лина. Показалось, это она стоит у дверей загса. Темные глаза прищурены. В них столько обиды, что смотреть больно. Над ней посмеялись! Ее обманули!.. Но почему Лина?.. Погоди-погоди, а не о ней ли он думал еще тогда, еще там, в Кронштадте, еще в войну, когда долгими ночами ходил по улицам глухого осажденного города в патруле. Бережно прижимая к маскхалату автомат, все думал, думал. Та, которая занимала его мысли, всегда появлялась в облике Доры. Хотя была, как теперь ему видится, не Дорой. Ему являлась Лина. Да-да, именно Лина. Для него сейчас все девушки Лины. О какой бы девушке не говорили — видит только ее. Курбатов обидел другую, свою, но Михайлу сдается — обижена Лина. — Як же вона?
— Это ее личное дело!
— Ты же бывал в доме... Что скажут батько, маты?
— Не твоя забота! И вообще, слушай, мне надоели твои «як же так». Подумаешь, гамлетовские терзания!
— Кто она, что за человек?
— Да так... форелька! А в общем — все есть, все на месте; руки, ноги, прическа...
Прошелестел недружный смешок. Михайло не унимался:
— Значит, ходил, задуривал голову, влез в душу, а потом — дал деру? Як же теперь будешь писать свои вирши? Сам ведь говорил: нечестный человек — честных стихов не создаст!
Павел встрепенулся, словно ужаленный.
— Советую некоторым салагам не забывать: я имею разряд по боксу.
Михайло Супрун присел на корточки, полез в свою тумбочку, покопался в ней, сопя и вздыхая. Найдя зубную щетку, поднялся, повесил на шею короткое вафельное полотенце, пошел в умывальник. Сняв синеватую маечку, шумно мыл лицо, обхлопывал грудь, пытался закинуть пригоршнями воду на лопатки, что ему не очень-то удавалось. Тщательно вытирался.
В дверях умывальника столкнулся с Курбатовым. Павел дружески попросил:
— Слушай, выручи. Мое полотенце в стирке. Михайло молча передал полотенце.
Курбатов умывался долго. Михайло уже успел одеться, причесаться. Схватив чайник, подался за кипятком. Но добежать до титана не довелось. Когда поравнялся с умывальником, Павел Курбатов небрежно кинул мокрый рушничок:
— Возьми!
Рушничок хлестнул Михайла по лицу, повис на плече. Михайло остановился, словно вкопанный.
— Тебя поучить вежливости?
— Что такое? Ты сегодня здоров? — В глазах Курбатова появился холодный блеск.
— Слава богу. А тебя бы не мешало полечить!
— Слушай, я устал от твоих острот. Потренируйся на ком-либо другом.
Горячо толкнулась кровь в голову Михайла. Уставясь невидящими глазами на Курбатова, отбросив с грохотом чайник, подошел вплотную, взял Павла за полы расстегнутого кителя.
— Сопротивляйся, гадюка!..
Странный человек Михайло Супрун. Кажется тихим, временами даже робким. Но вдруг прорвется в нем что-то — и пиши пропало! Столько появляется злости, что диву даешься; откуда? Многие знают эту его странность. Курбатов тоже знает. Потому вконец оробел.
Супрун уже не мог сдержать себя. Вытащил Курбатова из умывальника в коридор, стукнул затылком о стенку.
Как бы все повернулось, гадать трудно. Но, к счастью или к несчастью, между дерущимися вырос бывший армейский минометчик Станислав Шушин — прозаик, спокойная голова. Он стоял лицом к Михайлу, спиной к Павлу. Ухмылялся иронически, подергивал плечами, переминаясь с ноги на ногу, оценивал происшедшее:
— Суета сует!.. Разминка!.. Ну, стоит ли шуметь? — Вокруг собрались ребята-студенты, они и в самом деле подняли гвалт. — Морячки потренировались в боксе. Бокс — морской вид спорта. А вообще-то они друзья «не разлей вода». Дыхнуть друг без друга не могут...
Шутник Стас, рассмешил. Может, и вправду все бы кончилось миром, но в коридоре появился комендант — сухонький, низенький старикашка, седая бородка клинышком. Комендант — из пехотных майоров. Голос у него зычный: за такой — полковника дать не жалко. Заслышав, как звякнул оттолкнутый ногой чайник, он из противоположного конца коридора прикрикнул:
— Унять безобразие! — Подбежав вплотную, спросил: — В чем суть?
Стас-миротворец ответил на полном серьезе:
— Бокс. Я судил. Один-один. Ничья!
— Шута ломаете, товарищ студент! По какому поводу столкновение? Кто затеял?.. Молчите? Хорошо, разберемся. Ответите перед высшей инстанцией. — Он показал пальцем вверх, хотя «высшая инстанция», то есть дирекция института, которую он имел в виду, находилась этажом ниже.
4
Михайло Супрун и Павел Курбатов стояли у порога директорского кабинета навытяжку (флотская привычка). Оба одинакового роста. Оба в морской форме, только без погон и нарукавных нашивок. Первый в суконке, второй в кителе. Один — старшина первой статьи, другой — лейтенант. На службе старший по званию мог командовать младшим. Здесь — стоят на одной доске. Здесь вуз, никаких воинских званий, никаких боевых заслуг, все равны: студенты.
Директор института Федор Алексеевич, нервно пожевывая пустым закрытым ртом, ходил поперек кабинета от кресла к креслу молча, сдерживая свой гнев. Он брал в высоком деревянном стакане толстые граненые карандаши, шел к окну и, возвратившись назад, бросал эти цветные карандаши с грохотом на прочное стекло широкого стола. Михайло смотрел директору прямо в лицо. Считал, надо видеть, откуда тебе грозит опасность, какая она, чтобы вовремя и во всеоружии ее встретить.
