— Ну, дядя Коля, ваша теория устарела. По-вашему, и я должен ходить в русской вышитой рубахе под поясок с кисточкой? Вы-то сами почему не носите национальный костюм?
— Ты меня не запутывай! Скажи лучше, почему если в кинокартинах, когда показывают цыган, так эти места больше всего нравятся, а? Потому что это красиво. Песни какие, пляшут как! А почему по телевизору узбеки там или грузины выступают в своих костюмах? Потому что без своих костюмов у них наполовину все хуже было бы.
— Но это же искусство, дядя Коля. Оно должно возрождать и хранить народные обычаи, традиции...
— Эх, Василий! Ты или переучился или недоучился! Я так думаю, что те, кто делают искусство, они не дурнее нас с тобой. Почему они должны возрождать и хранить, как ты говоришь? Потому что много было таких, как ты, которые стригли всех под одну гребенку.
— Да никто никого не стриг, время заставляет жить по-новому, — возражает Табаков.
— А чо ты тогда так о цыганах печешься? И им свое время придет. Вот, скажем, если бы тебя сейчас попробовали переделать в цыгана, ты бы как брыкался? И руками и ногами! Не захотел бы жить по-ихнему. А сам хочешь, чтобы они враз все переменились... Вон я в каком-то журнале читал про них, так, оказывается, и в Англии они есть, и во Франции, и в Венгрии. И живут по-своему, как и наши. В таких-то развитых странах! Пускай живут на здоровье. Они чо, какое зло делают? — дядя Коля вынул из брючного кармана часы на цепочке, посматривает, не пора ли кончать перекур, а Василий не унимается, ему хочется доказать свою правоту, отстоять свое убеждение.
— Самое большое зло не в том, что они гадают, попрошайничают, спекулируют дефицитами, а в том, что они искусственно сдерживают свое культурное развитие, детей держат в невежестве и лишениях...
— Ну, если хочешь, скажу тебе. У них-то дети самые здоровые, ничто их не берет: ни холод, ни голод. И в больницы не ходят. Да теперь и не голодают они, не бойся. А уж рожают цыганки — не то что наши! Наши теперь одного-двух родят и трясутся над ними, как бы чего не случилось. А у них по десятку, и все вырастают. Пускай дают прирост населению. И они в свое время образумятся. Вон ведь Глаша твоя взялась за ум...
— Почему это моя?
— А чо тут худого, если и так сказал?
Табаков швырнул окурок в урну, резко встал, ушел из курилки.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В цеховом красном уголке в обеденный перерыв девчонки уселись вокруг стола, рассматривают журнал мод, говорят негромко о своих делах. С ними Глаша. Василий Табаков сидит за шахматным столиком с бывшим напарником по станку. Несколько совсем молодых парней безголосо, под дребезжание гитары козлиными голосами поют песню «Течет речка по песочку». Партнер Табакова морщится, наконец не выдерживает:
— Эдик, слушай, ты это серьезно поешь или пародируешь бабкину козу?
— А что? — спрашивает Эдик.
— А то, что ты очень близок к оригиналу.
— Темнота! — говорит Эдик. — Отстал ты. Наверное, не слышал выступление ансамбля гитаристов... Шурик, как название ансамбля, я забыл?
— Ободранные гитары. Не трудись, Шурик, не насилуй память, — вступает в разговор Табаков.
Шурик Дубов, длинный, как жердь, с прыщеватым лицом, вступается за Эдика. Говорит Василию:
— Ты, гениальный самородок, молчал бы! Самому медведь на ухо наступил.
— Точно, — отвечает Табаков, — ты прав, Шурик. Потому я и не пою. А вот когда ты поешь, мне кажется, что тебе на ухо наступил слон.
— Потому ты и на токаря второй год учишься, — добавляет напарник. — Тебе что ни говори — не доходит.
Теперь за Шурика вступается Эдик:
— А может, у Шурика другое призвание, вы же не знаете.
— Интересно. Петь не может, работать не хочет. Наверное, пить?
— Шурик, покажи, — просит Эдик. — Покажи этим плебеям хоть номерок из программы!
Шурик встает и направляется к столу, где сидят девчонки. Бесцеремонно отодвигает кого-то из них, подходит к Глаше. Оглянувшись на Эдика, подмигнул и заговорил, обращаясь к Глаше:
— Чавэла, или как там у вас говорят. Джятус Ляна, позолоти ручку, скажу, что было, что будет...
Глаша улыбнулась, поднялась со стула, манит пальцем Шурика поближе, словно хочет что-то сказать на ушко:
— Су то, чаво на заджяса? Подойди поближе. Я и сама могу сказать тебе, что было, что будет.
— Скажи, красавица, скажи, — Шурик протягивает руку Глаше. — Скажи, век не забуду.
— А то, что я таких прыщавых, как ты, по морде била.
— Ну и как они? — уже по инерции спрашивает Шурик, видя, как сверкнули недобрым огнем Глашины глаза.
— А вот так! — Глаша со всей силы припечатывает Шурику звонкую пощечину. — И еще вот так! — Глаша с левой руки бьет Шурика по щеке. Тот закрыл лицо, потом убрал руки от щек, шарит вокруг глазами, ища свидетелей. Но свидетели, как по команде, отвернулись и стали выходить из красного уголка. И только в коридоре загудели, загоготали, окружили Глашу, одобрительно трясут ее за плечи и обнимают.
В красном уголке остались Эдик и Шурик. Они туповато смотрят друг на друга. И этот номер сорвался! Не везет...
— Ну, она за это ответит, — решает Шурик.
— А чо ты ей сделаешь?
— Знаю, найдем управу. Будешь свидетелем?
— А вообще ты, Шурик, сам виноват. Надо было бы только порепетировать, а ты с ходу начал выступать.
— Я тя спрашиваю, ты все видел?
— Ну, видел.
— Будешь свидетелем?
— Нет, Шурик, не буду.
— Предатель, да?
— Шурик, я стратег. Ты же видишь, силы наши неравны... Ладно, я пошел на участок.
...Цех уже работал, когда к Глаше подошел председатель цехового комитета, дядя Шурика.
— Товарищ Гнучая, — сказал Дубов, — вас вызывает к себе начальник цеха.
— Чего я там не видела? — спокойно спрашивает Глаша, продолжая работать.
— Увидишь, если не видела.
— Катись колбаской к своему начальнику!
— Ты как разговариваешь, соплячка? Это тебе не на улице, это тебе не базар...
— Все равно катись!
Дубов ушел восвояси. Через некоторое время начальник цеха пригласил к себе Табакова. В кабинете Лукина сидели предцехкома Дубов и Шурик. На щеке молодого Дубова до сих пор горел Глашин автограф. Лукин, как всегда, расхаживал по кабинету.
— Ну что, кажется, началось, — сказал Лукин Василию. — Слышал, что твоя подшефная отмочила номер?
— Не только слышал, но и видел.
— И как ты это расцениваешь?
— Положительно.
— То есть? — Лукин остановился, вскинул вопросительно брови.
— Она правильно поступила.
— Ты что же, Василий Иванович, считаешь, что рукоприкладство в цехе должно стать нормой поведения?
— Пока есть хамство, и это иногда годится. Вот его надо наказать, — кивает на Шурика.
— Ладно, разберемся. — Лукин садится за стол. — Василий Иванович, сходи на участок, приведи сюда Глашу.
— Почему я?
— Она же никого не слушает, — не скрывая улыбки, говорит Лукин. — Вон Петра Сергеевича послала... к такой бабушке... Иди, тебя она, конечно, послушается.
Когда Василий пришел на участок к Глаше, возле нее уже стояло несколько девчонок и парней. Слышались голоса:
— Значит, Шурик пожаловался начальнику.
— Он же племянник Дубова.
— Два дуба... Старый и молодой.
— Ничего, Глаша, если что, мы с тобой...
— Глаша, пойдем к начальнику цеха, — сказал Василий.
— Пусть того прыщавого вызывает.
— Да он уже там сидит, за щеку держится. Пойдем.
— Не пойду.
— Мы вместе пойдем...
— Ладно... — Глаша сказала «ладно» так, словно приготовилась еще кое-кому надавать пощечин. Вытерла ветошкой руки, поправила поясок на халате, одернула полы. — Идем...
В это время в кабинете Лукина шел разговор:
Лукин: Ты, Шурик, толком расскажи, за что она тебя?
Шурик: Ну, я же вам говорил, что хотел похохмить...
Терехов: Что это значит — похохмить?
Дубов: Ты давай говори по-нормальному, не строй из себя...
Шурик: А я и говорю по-нормальному. Я же хотел побалдеть...
Лукин: Одним словом, схохмил. Вот сейчас придет Глаша, и ты перед ней извинишься.
Шурик: Здрасьте! Она меня ударила, и я еще должен извиняться. Фиг! Пусть она извиняется.
Лукин: И она извинится. Но не за то, что виновата перед тобой, а для того, чтобы помаленьку привыкала к спору без кулаков. Ты же понимать должен, из какой она жизни пришла в нашу жизнь. Ее беречь надо...
Открывается дверь, входят Табаков с Глашей, а за ними протискиваются в дверь девчонки и парни. Лукин оттесняет ребят назад.
— Товарищи, товарищи, зачем же так много?! Я ведь пригласил одну Глашу, мы не собираемся митинг проводить, собрания тоже не будет. Закройте пожалуйста, двери и идите работать. Василий Иванович с Глашей, проходите, садитесь.
