— Ну и зря. А ты долго будешь ездить?
— Через месяц вернусь. Жди меня, ладно?
— Ладно... — У Глаши чуть-чуть дрогнул голос, глаза заблестели, она отвернулась. — Поезжай, да не заблудись... А за меня не бойся...
И опять он не сказал ей, что думал, что хотел сказать.
И Глаша ждала его. Сколько раз девчонки, собираясь в кино или на танцы, звали ее с собой, но она отказывалась.
Девчонки уходили, а Глаша оставалась одна, сидела у окошка и смотрела во двор. Она знала и верила, что скоро, скоро появится Василий, ее «чернобровый и черноглазый». Не сегодня, так завтра, не завтра, так дней через пять... Уже больше полумесяца он в командировке. За эти дни Глаша много передумала о нем и поняла, что без него ей никуда нет дороги. Она даже для самой себя ни разу не произнесла «люблю», но чувствовала, что смыслом этого слова наполнена вся ее душа, все ее существо. Она боялась расплескать грусть по нем, берегла ее, И несла, как несут в ладошках воду, дорожила ею, как дорожат последней спичкой в поле на ветру. Приедет Василий, и тогда она с ним — хоть в огонь и в воду. Только с ним, только с ним...
Однажды Глаша с подружками возвращалась с работы. Домой решили идти пешком, чтобы заглянуть в магазин. У автовокзала Глаша вдруг остановилась:
— Не пойду я, девочки, вернусь назад, сяду на троллейбус...
— Почему? Что ты задумала?
— Видите, там наши... Мать там моя...
— Да что она сделает! Вы с ней в ссоре? Хочешь мы вас помирим?
А Глашина мать уже шла к ней; остальные цыганки громко галдели.
— Вот и встретила я доченьку свою! Что же ты домой не кажешься? Быстро родителей забываете. Тебя и не узнать, культурная стала. Дуру нарядили и в люди пустили.
В лице и словах цыганки не было ничего угрожающего. Девчонки окружили цыганку.
— Как вас зовут?
— Вы Глашина мама?
— Она у вас чудесная!
— Пойдемте к нам в гости, Лукерья Тимофеевна, посмотрите, как Глаша живет.
Одна Глаша молчала. Девчонки уже взяли Лукерью под руки и потащили в общежитие. Кто-то побежал в магазин купить вина. Девчонки были из разных комнат. В Глашиной, на четыре койки комнате было чисто и светло. В распахнутое окошко повевал ветерок, качал шторы. Посреди комнаты — круглый стол, на нем ваза со свежими гладиолусами. Лукерья обвела комнату взглядом:
— А с кем ты, Глафира, живешь здесь?
— А вот с Тоней и еще две девочки. Они во вторую смену работают.
— Хорошо! Жить можно, — заключила Лукерья. — Давайте уж, девки, погадаю вам, ничего не возьму, так и быть. Накажи вас бог, да добром! — она достала из потертой брезентовой сумки зеркальце.
Глаша поднялась и подошла к матери:
— Не надо, мама, перестань.
— Ну что тут такого, — затараторили подружки: — Мы же знаем, что все это... Погадайте. Лукерья Тимофеевна, погадайте!
Гадали, смеялись. Потом пригласили Лукерью в другую комнату. Там уже был накрыт стол. Усадили гостью за стол, угощали наперебой, просили не стесняться... Она ела все подряд, ела вилкой и руками, остатки сгребала в сумку. Из вазы забрала все конфеты. «Хорошо живете, девки, больно хорошо! Эх! А мы, бедные,разве живем... — говорила она, тасовала карты, ела, стреляла глазами по столу и по комнате. — Так жить можно... Где у вас тувалет?» Девчонки вывели ее в коридор и показали, где туалет.
Лукерья подозрительно долго не возвращалась, и Глаша беспокойно заходила по комнате.
— Зачем вы ее пригласили? Я же вас просила...
— Глаша, да что тут такого?
— Я лучше вас ее знаю. Она так просто не пришла бы...
С этими словами Глаша бросилась из комнаты, и в ту же минуту в коридоре послышались ругательства и шумная возня. Девчонки вышли на шум.
Глаша пыталась вырвать из рук матери ее сумку. Лукерья одной рукой держала сумку, а другой уже рвала дочери косы.
— Лучше отдай! Лучше отдай, что взяла! — отчаянно повторяла Глаша.
— На мать, стерва, руку подымаешь! На родную мать? — кричала Лукерья. — Так вот тебе! — она на мгновение отпустила Глашину косу, сунула руку в карман пиджака и сыпанула что-то Глаше в лицо. Та прикрыла обеими руками глаза и, словно слепая, шатаясь, прислонилась к стенке.
Девчонки кинулись к ней. Глаша, зажимая глаза ладошками, сквозь рыдания проговорила:
— Задержите ее! Она вас обворовала. Она не в туалет ходила, а в нашу комнату.
— Да с тобой-то она что сделала, Глашенька?
— Табаком глаза засыпала, не видите, что ли. Не отпускайте ее!..
Но так получилось, что опешившие девчонки не успели задержать Лукерью. Выкрикивая страшные проклятья, она быстро спускалась по лестнице на первый этаж. А пока вахтерша сообразила, что случилось что-то неладное, Лукерья уже была на улице. Еще миг — и она словно сквозь землю провалилась.
Девчонки продолжали хлопотать вокруг Глаши. Увели ее в умывальник, ватным тампоном промыли глаза, потом проводили в свою комнату. Глаша уткнулась лицом в подушку и продолжала плакать, повторяя одно и то же:
— Зачем вы ее привели? Зачем?..
— Да что она могла у нас украсть?
— Да она три вилки и нож в сумку положила на ваших глазах. Посмотрите все в шкатулках.
Девчата пошли в ту комнату, где была гостья, Саша открыла свою сумочку и немо опустилась на койку.
— У меня здесь были деньги... Сорок рублей.
— Ну вот... когда же она? Как это она на глазах смогла?
— А у меня были серьги и кольцо...
Все замолчали.
— Что она еще могла у нас взять? — Тоня сняла сумочку со спинки стула. — Ну, конечно, взяла деньги. Тридцать два рубля было, хорошо помню... Вот так да! И у Люси в сумочке деньги были. Давайте посмотрим. — Посмотрела, но денег не оказалось.
— Проверьте в шкафу, все ли там, — сказала Глаша упавшим голосом, словно больная. Девчонки посмотрели в шкаф — там было пусто, висела только Глашина цыганская юбка.
— Это невероятно! — Тоню затрясла лихорадка. Голова у нее закружилась, и она села на койку. — Девочки, как же она могла унести все? Ведь у нее была одна сумка, туда не войдет одежда.
— Она, наверное, в окно выбросила, а там стояли те, что с ней были возле вокзала. Я же вас просила не звать ее.
— Что ж, надо заявить в милицию, — сказала Тоня. — Никуда она не уйдет, поймают...
Глаша продолжала плакать уткнувшись в подушку.
Девчонки ушли куда-то а она плакала и думала о том, что скажут ей на работе, что скажет Нина Петровна. Ничем не оправдаешься перед ними, не поверят они, что не виновата Глаша. И без милиции теперь не обойтись. Опять милиция...
Глаша продолжала плакать, уткнувшись в подушку.
Глаша подумала о Василии. Что скажет он, что скажет? Как она посмотрит ему в глаза? Нет, не поверит он, что не виновата. Опозорила она его на весь завод. Теперь стыд убьет, заглушит Глашину любовь и нежность. Ах, наверно, приснилось ей все то, что было до этого дня!..
Вечером девушки вернулись со второй смены. Еще в вестибюле их встретили Саша и другие девчонки. Они рассказали о случившемся. Просили, чтобы на Глашу ничего плохого не подумали: это они во всем виноваты. Пришли в комнату, включили свет. Глашина койка заправлена, на стуле висит ее платье, на полу стоят туфли. А Глаши нет. Ждали-ждали — нет. Заглянули в шифоньер: цыганской юбки и кофты нет. Под койкой не оказалось тапочек с опушкой. Так и есть — ушла.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Табаков вернулся из командировки спустя десять дней после бегства Глаши. Приехал он с вечерним поездом, забежал домой, переоделся и — в общежитие. Вошел во двор, глянул на знакомое окно. От окна в темноту отпрянул девичий силуэт. «Она! Ждет!» Василий вошел в вестибюль, поздоровался с вахтершей:
— Теть Вера, как бы мне Глашу вызвать на минутку?
Тетя Вера зачем-то выдвинула ящик стола, копается в нем, молчит, ключи перебирает. За спиной хлопнула дверь, Василий оглянулся, увидел Сашу Топоркову. Та смущенно кивнула ему и быстро стала подниматься по лестнице.
— Саша, позови Глашу, — вдогонку ей Василий. Но Саша даже не оглянулась. А тетя Вера тем временем тяжело встала со стула и пошла по коридору, в дальний конец. Вернулась, села на стул, решительно выдохнула:
— Не стой, не жди! Нет ее.
— Как нет? А где же она?
— Нет ее. Уж десять ден как ушла. Был бы ты на месте, может, ничего бы не случилось... Ждала она тебя...
И тетя Вера рассказала все, как было.
Утром следующего дня Табаков с первым автобусом ехал на Шубняк. Ехал и про себя твердил: «Нет, старая ведьма, отродье человеческое, не дам я тебе проглотить Глашу! Из зубов вырву! Я верну тебя, Глаша! Слышишь?»
У дома Гнучих увидел такую картину. Возле деревянного столба электролинии стоит незнакомый чернобородый цыган, босиком, с вилами-тройчатками в руках. Вилы направлены рожками в небо.
— Подключай, говорю, а то все равно ведь слазить на вилы будешь! Подключай, бандит! Я тебе обрежу, так обрежу... — задравши голову, рычит старик. А на столбе, у самых чашечек-изоляторов, уцепился за столб руками и железными «кошками» на ботинках парень-электромонтер. Уцепился и смотрит вниз, как кот, загнанный собаками на такую верхотуру. Не очень смело огрызается:
