не шел, а на входной двери висел замок. В прежние времена обходились батожком, приставленным к двери, а нынче замки приходится вешать. От бандита-разбойника не спасет, только от случайного прохожего. Что за дела? Сошел с саней, заглянул в окна, зачем-то постучал в дверь. Тишина. Не мычала корова, не кудахтали куры. Куда баба делась?
Раздосадованный, Иван поехал к дому родителей. Зашел в избу, поздоровался, присел на краешек скамьи. Из кухонного закутка вышла мать, обрадовалась.
— Ой, Ванюшка, мы ж тебя только что вспоминали. Раздевайся, завтракать станем.
Откуда-то выполз отец, из своей комнатенки вышла Марфа. Бывшая (или нынешняя?) супруга, кивнула, будто ничего и не было.
— Оладушки будешь исть? Не картофельные, настоящие. Я, как чувствовала, побольше напекла.
— Фроську не видели? — спросил Иван вместо приветствия.
— Так ее позавчера забрали, — ухмыльнулся старик Николаев..
— Как забрали? Куда? — не понял Иван.
— Не в тюрьму, не бойся.
— Вань, ты разденься, перекуси, все толком обскажем, — предложила бывшая жена. — Не чужой ее мужик увел, а родной отец.
— Да уж, какая еда, — пробурчал Иван.
Хотелось вскочить, чтобы тотчас ехать, искать, но запах горячих оладушек был так хорош, а в брюхе предательски забурчало. Вчера доел остатки Фроськиных щей, а сегодня даже чаю не попил. Встал, потоптался, но решил остаться.
— Сейчас сяду, только мерина гляну. Мать, я муки вам белой привез, куда нести?
— Ух ты, лошадь купил?! А муку-то прямо в избу неси, потом пересыплю.
Все пошли смотреть мерина. Мать охала и ахала, Марфа молчала, разглядывая животину. А мерин был неплох — крепкий, лет семи. Ежели — тьфу-тьфу, ничего не случится, то прослужит такой лет десять-двенадцать, может, и больше.
Иван прислушался. Откуда-то из-за дома доносились странные вопли — не то детский плачь, не то еще что-то.
— А кто там орет? — поинтересовался Иван.
— Да кот соседский, подлюка, забрался на дерево, второй день сидит, — пожаловалась Марфа. — Щас-то помене, охрип уже. Полночи спать не давал. Я уж его и так, и эдак звала, не слазит.
Николаев покачал головой, пошел смотреть сам. На старой березе (отец все собирался срубить, но руки так и не дошли), в развилке, сидел грязно-белый котяра.
— Васька это, Славика-пасечника кот, — пояснила бывшая жена. — Славик мужик жадный, у него зимой снега не выпросишь. Мед соседям втридорога продает, ровно городским. Кота завел, а кормить не хочет. Мол, настоящий кот должен мышей ловить. Вот, Васька его по деревне и бродит, авось какая добрая душа и покормит. Мы с матерью иной раз чё-нить и кинем. Верно, собаки загнали.
Кот выглядел несчастным. Еще бы, просидел на морозе день и ночь, а тут еще и вредные вороны — которая в ухо каркнет, которая клюнет.
Иван вздохнул, прикинул высоту и полез на березу. Коту повезло — забрался не слишком высоко, можно снять. Залез бы чуть выше, где ветки тонкие, так и сидел бы.
Васька не сразу доверился человеку. Царапался, пытался шипеть, но от голода и холода получилось плохо. Иван посадил животину на плечо, начал спускаться. С трудом, но слез с дерева. Кот, даже не поблагодарив, поднял хвост и убежал.
— Ты Ванька, до седых волос дожил, а ума не нажил, — отчитала его Марфа. — Взрослый мужик, а по деревьям лазишь. Ничё бы с котом не сталось, посидел бы не жрамши день-другой, сам бы слез. А ты бы щас с дерева навернулся, что бы мы делали? Ладно бы сразу помер, а если б калекой стал? Кто бы за тобой горшки выносил?
Иван ничего не ответил. Хмуро посмотрел на бывшую жену, отряхнул со штанов ошметки коры, пошел за мукой. Отец, помогая сыну взвалить мешок, осторожно спросил:
— Мерин-тο краденый небось? Не боишься, что хозяин найдется? Топор возьмет да по башке тебе даст али в милицию заявит?
— Не краденый, — веско ответил сын, пристраивая мешок на спину. — В Кадуе у цыган выменял, а уж откуда они взяли — не знаю.
Занося муку и ставя мешок у печки, Иван усмехнулся в усы — в общем-то, он правду сказал. Выменял коня у цыган, а на что выменял, неважно.
— Рюмочку выпьешь? — поинтересовалась довольная мать.
— Чё спрашиваешь-тο, дура? — взвился отец. — Ты не спрашивай, ты бутылку неси.
Под горячие оладушки со сметаной так и выпить не грех. Николаев-старший, подобревший после первой стопки, стал вспоминать старое время:
— В прежние-тο времена коней редко крали. Боялись шибко. Щас-то чего — коли поймают, только в милицию сдадут, а на суде два года дадут, год отсидит да снова ворует. А раньше так было — мужики, коли конокрада поймают, ни в полицию, ни к исправнику не вели. Убийцу там, воришку какого могли и простить. А конокрадов били на месте смертным боем, чтобы все косточки до единой сломать, либо еще хлеще — подкоренивали. Вязали, значит, паскудника, потом дерево подрывали — подкорчевывали слегка, чтобы яма была, да в эту ямину и пихали. Бывало, говорят, по три дня стоны из-под дерева слышались.
— Афиноген, что ты за страсти-то говоришь? — рассердилась мать. — Лучше расскажи, куда Фроська подевалась. Ты ж с ее отцом говорил.
— Ну, налей нам еще по одной да убирай. После допьем.
Иван удивился — раньше батька, пока всю бутылку не выпьет да под стол не упадет, не унимался. Что такое со старым случилось?
— Трезвым мне надо быть, — неожиданно серьезно сказал отец. — Мало ли что ты удумаешь, а кто тебе помогать станет? Надо бы еще Яшку позвать.
— Да чё он удумает-то? — заголосила мать. — Сиди, старый дурак, на месте. Ничё он не удумает. И Яшку никуда звать не надо. Да, Вань?
— Так, — вскинул руки Иван, — вы мне все по порядку скажите!
— Ну, давай по порядку, — кивнул отец. — Довчерашнего дня Артемий — Фроськин отец, ко мне пришел, с сыновьями. Два лба здоровых, вроде тебя. Говорит — передай своему бандиту, что я Фроську домой забираю, в Дорку. Коли ни мужа, ни ума нет у бабы, пусть у отца с матерью живет. А сунется к нам Иван, мы ему башку оторвем. Так
