не знал — где и что у него лежит. Картошка вон, под столом стоит, с полведра, Фроська приволокла.
— Слушай, а хозяйка-то твоя где? — вспомнил гость. — Она же с утра и печку топила, и щи варила. Куда девалась?
Иван только махнул рукой — мол, не спрашивай.
Васька плечами пожал — ну, не хочешь рассказывать, как хочешь.
— Давай картошечки на сале пожарим. Страсть как картошку люблю.
В два ножа дело шло быстро, хотя любая хозяйка прибила бы за такую работу — вместе со шкуркой мужики срезали едва не по половине картошины.
— А ты жарить умеешь? — поинтересовался Иван.
— А я думал, ты жарить будешь, — поскучнел Васька.
Надо было в мундирах варить, меньше б испортили.
Леньку Пантелеева и комиссара Гаврикова помянули хорошо. Польская вудка после пары выпитых рюмок оказалась не хуже водки. К концу первой бутылки мужики уже и забыли, что они поминают и начали рассказывать друг дружке смешные истории. Васька Пулковский вспоминал, как он по молодости помогал форточнику, когда тот, выбросив на улицу облюбованные вещички, попался хозяевам.
— Прикинь — Фома клювом прощелкал, не услышал, как лох с лохушкой на хату вернулись, он начал наружу лезть, лох его с той стороны за ноги стаскивает, благим матом орет. Вот умора! Думаю — чё делать-то? Не то хлам хватать и подрывать, не то Фому выручать. Камень схватил да в стекло запулил — второй этаж. Стекло — брямс, терпила ноги отпустил, а Фома ходу дал.
Николаеву отчего-то вспомнилось, как в восемнадцатом они отбивали винный склад у матросов.
— Стоит один такой, весь в пулеметных лентах, наганом машет, будто на баррикады зовет — мол, зачем мы товарищи Зимний брали, если власть выпить не разрешает? Законы царские отменили, стало быть, "сухой закон" теперь побоку! А комиссар наш, Боря Куракин, подходит к нему, говорит: "А чего ты, дорогой товарищ, наганом трясешь? Водку надо пить из стакана, не из нагана!" Наган отобрал, отмашку нам дал. Мы матросиков прикладами оттерли, у входа встали, штыки выставили. Ну, мореманы — пока они трезвые, на штыки к окопникам не полезут. Поорали, поорали да разбрелись.
Вот и вторая бутылка "вудки" пошла в дело, Николаеву с Пулковским стало совсем хорошо. Они уже порывались спеть, но не сошлись, с какой начинать. Ивану хотелось про русскую бригаду и Галицийские поля, но эту песню Васька не знал, потому затянули про Лельку из угро, влюбившуюся в жигана с золотой фиксой.
— Он лежал так спокойно и тихо, Как гитара осенней порой, Только кепка валялась у стенки,
Пулей выбило зуб золотой, — вытягивали на два голоса Иван и Васька, когда заскрипела дверь и в избу ворвался Тимоха Муковозов. Вместо приветствия мужик зарыдал:
— Беда у меня!
— Тимоха, ты чё? — засуетились Васька с Иваном, оборвав песню. Усадили Муковозова на табурет, налили ему вудки. (Были бы трезвыми, плеснули бы самогонки, ее-то не жалко.)
Муковозов выпил, скривился, занюхал рукавом. Глянул на бутылку.
— Беда у меня! — повторил мужик.
— Ты толком расскажи, — понял Иван намек, разливая остатки. Ну, теперь точно самогонку придется доставать! Тем более что от воплей и рева Тимохи они с Васькой даже и протрезвели.
— Парни у меня растут, Сашка и Пашка, знаете?
— Н-ну!
— Парни толковые, из ума сложены. Учатся — учителка хвалит, мы с матерью не нарадуемся. Так что они, паразиты, удумали — в совхозе Парфеновском пять овец сперли и домой притащили!
— А где это? — в один голос спросили Николаев и Пулковский.
Ни тот, ни другой не знали, что за совхоз такой. Ну, Пулковский неместный, но Николаев-то должен знать.
— Деревня Парфеново, где женский монастырь был. В восемнадцатом обитель бабью закрыли, а на его месте совхоз открыли, овец для Красной Армии разводить. Ну, мясо там, шерсть, кожа. Пока война шла, овец было штук пятьсот, может, больше. Мужики туда в зачет гужповинности сено возили, солому. Как армию сокращать стали, поголовье уменьшили, но все равно — сколько-то осталось.
— А, точно, — вспомнил Николаев. — Мне про совхоз Леха Курманов говорил, директором предлагал стать. Мол, монашки работают хорошо, настоятельница над ними властвует, а директор так, для проформы. Значит, твои оскорботки овец из совхоза украли?
Пулковский заржал, словно жеребец:
— Не иначе в батьку пошли. Теперь Тимоха всей семьей на гоп-стоп выходить будете!
Муковозов аж затрясся, вскочил. Верно, хотел вцепиться в Ваську. Но, помахав руками, сел обратно.
— Я ведь, мужики, не такой жизни для Пашки и Сашки хотел, — простонал Тимофей. — Я ведь чего хотел? Хотел деньжат сколотить, чтобы их в город отправить учиться. И не в Череповец, а в Питер либо в Москву. И теперь что? Они же теперь, как мы, в бандиты пойдут?
— Стоп! — остановил начавшего впадать в истерику мужика Иван.
Подошел к русской печке, пошарил за трубой и вытащил заветную бутылку самогона. Разлил по полной, кивнул мужикам — давай, мол. Выпив, закусил остатками картошины, сказал:
— Ты Пашке и Сашке ремня хорошего дай, чтобы на жопу неделю сесть не могли.
— Уже дал, — мрачно сказал Тимофей. — Здоровые лбы, еле справился. Орут: "Батюшка, мы ж как лучше хотели, для дома старались!" Мол, видели, как вы с дядькой Ваней да с дядькой Васей по хуторам ездили, зерно у кулаков отбирали. А монашки, они хоть и советские работницы нынче, но все равно — враги трудового класса и крестьянства!
— Вот ведь засранцы! — хохотнул Иван. — Это их в школе такому научили?
— Это все фуфло! — авторитетно заявил Пулковский, перебивая вожака. — Ты нам скажи — ну, чё такого страшного, что парни у тебя начудили? Ну, украли овец, ну и что? По-молодости, по глупости — с кем не бывает? Думаешь, раз ты бандит, так обязательно они бандитами станут? У меня батька при Пулковской обсерватории сторожем был, вместе с профессорами каждую ночь в телескоп на звезды смотрел, и что? Я же не сторожем стал, а налетчиком. А
