— Не знаю…
— Ну так вот, смотри… — Садальский поднял кисть правой руки над столом и щёлкнул пальцами, будто подзывал официанта.
И тут же над кончиками пальцев поднялось голубое пламя, точно где-то между ними была спрятана маленькая газовая горелка. Пламя то поднималось выше, то едва теплилось ореолом над острыми концами пальцев.
— Ух ты! — простодушно воскликнул Арнольд.
— Ерунда. Этот фокус я купил в Индии по дешёвке. Им можно удивить, но мёртвого нельзя сделать живым. — Леонид Яковлевич сжал кисть в кулак, и огонь погас. — Можно ещё вот так, — он снова разжал руку, и один из лежавших на столе листов плавно поднялся в воздух и прилип к его раскрытой ладони…
— Bay… — восхищённо выдохнул Арнольд.
Леонид Яковлевич скомкал прилипший к руке лист и бросил его в урну.
— Ладно. Свободен.
Когда Арнольд, придавленный почтением и удивлением, вышел спиной вперёд из кабинета, Садальский позвал Эдика. Тот, раскрасневшийся и растрёпанный, выпрыгнул из подсобного кабинета, где была небольшая кухонька.
— Не можешь гормоны унять? — пригвоздил его взглядом Садальский. — Мою секретаршу мог бы и не лапать.
— Виноват, шеф, — дрогнул, не думая отпираться, Эдик.
— Девок в гостинице осталось достаточно?
— Хватит.
— Спиртное туда завезли?
— Да. Боюсь только, чтобы не переусердствовали.
— Следи. Но народ должен знать, за какие пряники он воюет.
— А что? Будем воевать?
— Ты хоть догадался выставить у больницы посты?
— Э-гм-м… — растерялся Эдик.
— Понятно. Так выстави. Немедленно.
— Да куда они денутся? Дальше стены никуда не уйдут. Мы же пытались пробиться по трассе.
— Настрой десятка три ребят, которых посчитаешь надёжными: надо будет всю эту богадельню взять штурмом.
— Да там же одни увечные да горстка этих…
— Ты сначала справься с этой горсткой.
— И зачем они нам?
— А они нам незачем. Никто. Ты понимаешь? — стальной баритон прошил Эдика насквозь.
— Никто, — повторил анаболик.
— Кроме этого, — Леонид Яковлевич пододвинул к краю стола лист с данными и фотографией Пантелея.
— О! Доктор! — почти обрадовался Эдик. — Я ему ещё за лекарство должен… И за тёлку свою…
— Ни единого волоса с его головы. И вообще, надо очень постараться, чтобы он остался в стороне от всех этих разборок.
— Ха! У него фамилия Божья-Воля! — хохотнул Эдик. — Против Божьей-Воли попрём? — браво спросил он.
Леонид Яковлевич дёрнул губой так, что обнажились зубы. Эдик мгновенно притих.
— Иди и делай всё, как я сказал, — выдавил Садальский, затем хлопнул ладонью по столу так, что из-под неё вырвались языки пламени. Эдик сначала остолбенел, затем попятился точно так же, как выходил до него из кабинета Арнольд.
— У одного имя… у другого мышцы… Шварценеггеры… — прокомментировал в закрывшуюся дверь Леонид Яковлевич. — Впрочем, мозгов нет даже у оригинала…
Леонид Яковлевич Садальский не верил в Конец Света, он был одним из тех, кто его разрабатывал, рассчитывал контролировать и успешно завершить установлением на планете нормального государства под управлением избранных. И в данный момент он продолжал делать то, что должен был делать. Единственное, что его тревожило, если его вообще могло что-то тревожить, — это отсутствие связи. Но он полагал восстановление связи делом временным. Скорее всего, на неё повлиял мощный электромагнитный импульс, произошедший в результате одновременного взрыва нескольких ядерных зарядов. Но умные головы всё посчитали. Планета должна была их выдержать.
Леонид Яковлевич не верил в Конец Света и не мог позволить себе поверить в позволившего себя распять якобы из любви вот к этим — пятящимся из его кабинета людям — Бога. Бог Садальского был сильным, карающим, избирательным в своей любви. Он ждал жертвы. Настоящей жертвы, а не свечек и песнопений…
Что-то пошло не так. Но это что-то не пугало Леонида Яковлевича. Что-то даже при самой идеальной работе всегда давало сбой. Так было во время всех войн и революций. Выпирала вдруг наружу какая-нибудь нелицеприятная правда, но очень быстро умелые люди превращали её в презираемую всеми ложь. Процесс всегда был под контролем. Чёрное превращалось в белое или, на худой случай, в серое, а белое легко маралось.
И теперь, даже если весь мир рухнул и осталось только это маленькое пространство вокруг города, Леонид Яковлевич готов был принять на себя бремя правления. Все последние годы он недоумевал, почему, несмотря на столько трудов и стараний, несмотря на огромную пропагандистскую машину, выдавливание и уничтожение любого не то что сопротивления, но инакомыслия, несмотря на кропотливую работу исполнительных винтиков-чиновников, несмотря на то, что образование превратилось в дрессировку, а культура в китч, Россия постоянно соскальзывала с общего пути цивилизации. Что-то с этой страной с самых ранних пор было не так… И сейчас, когда людей почти не осталось, а нормальных вообще не осталось, кроме как дрессированных потребителей, развивающих экономику, и выброшенных на обочину маргиналов и пьяниц, чуть что — они, словно их живой водой полили, из пьяниц превращались в солдат, из маргиналов в работяг, но самое странное: народ жил отдельно от принимаемых законов и скрипа чиновничьих кресел, точно это были две разные страны.
И ещё оставались клерикалы. Верхушку Церкви частично можно было купить и запугать. Монастыри — нет. Леонид Яковлевич вспомнил, как он с отрядом специального назначения прибыл в один из монастырей, где надо было арестовать игумена якобы за организацию подпольного бизнеса. Ворота им открыли без проблем. Ребята в масках ворвались во двор, быстро оцепили периметр, но тут во двор вышел какой-то седой голодранец в прохудившемся подряснике. Не одежда — а ветхая марля. В буквально рваных кирзовых сапогах. С истёртым посохом в руке. Но самым удивительным у этого старика было лицо. Он вроде и смотрел прямо, но получалось, что он смотрит в небо. Выцветшие, буквально белесые глаза и восковое лицо. Казалось, ветер продувает его насквозь. Он вышел во двор из храма, где монахи, видимо, пытались вымолить у Бога пощады для своего игумена, и поднял руку. И потом медленно, словно воздух был густым и тягучим, перекрестил СОБРовцев на все четыре стороны. И случилось невероятное. Эти тупоголовые машины смерти вдруг стали подходить к нему за благословением. Срывали с себя не только каски, но и маски. Некоторые плакали. А старец шептал им что-то и сам плакал. Впрочем, игумен прятаться не стал, и сам вышел, и позволил себя увезти, но теперь получалось, что солдаты не арестовали его, а, собственно, охраняли. Пришлось потом вернуть главного монаха его братии в целости и сохранности…
Но более всего Леонида Яковлевича занимал вопрос: откуда в этом уже окончательно заблудшем и потерявшем общий облик стаде берутся эти седовласые старцы? Откуда? Не из таких ли вырастают? Он с прищуром посмотрел на фотографию Пантелея.
3
К тому времени, когда всех погрузили в автобус, Михаил Давыдович дочитывал четвёртое Евангелие. На соседнем с ним стуле сидел Серёжа, который внимательно слушал, рядом стояли Анна и Макар.
— И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему, что не умрёт, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? — прочитал один из последних стихов профессор и вдруг остановился. — Это что значит? — воззрился он на Макара. — Что Иоанн Богослов не умирал? Что он всё это время был где-то на Земле?
— Многие в это верят, — уклончиво ответил Макар, — долгий разговор, у нас уже нет такого времени. Если оно вообще есть. Анна, тебе пора в автобус. Серёжа, беги за дядей Эньлаем. Вам надо ехать.
— А что было дальше? Что с учениками?! — почти взмолился Серёжа.
— Да… — рассеянно поддержал профессор… Дальше… Научишься читать и прочитаешь сам. Идите. Я не спал, — улыбнулся профессор Макару.
— Я знаю.
— Ну, дайте мне оружие. Я готов. — Михаил Давыдович бодро поднялся.
— Оно у тебя в руках.
— Что? — не понял сначала профессор.
— Оружие у тебя в руках. И оружие и защита.
Профессор понял и посмотрел на Евангелие, которое держал в руках.
— А что же дальше? — не унимался Серёжа.
— Деяния, Послания и Апокалипсис, — Макар присел на корточки, взял мальчика за плечи.
— Послания кому?
— Нам. Тебе.
— Ух ты…
— Пусть он едет с ними и читает. — Это был голос Никонова, который вышел из коридора, спустившись по лестнице со второго этажа, где следил за парком. — Пусть едет. Проку здесь от него будет мало. Пусть едут быстрей. Эньлай хотел вернуться. Они уже идут. Точнее — тоже едут.
— Ты видел? — спросил Макар.
— Когда в пустом городе заводят несколько автомобилей одновременно, видеть не обязательно. Через четверть часа будут здесь. Езжай, Михаил Давыдович, прочитай Серёже всё до конца…
Михаил Давыдович стоял в явной растерянности, прижимая к груди книгу. Он понимал, почему здесь остаются его друзья. Он хотел что-то возразить, но Никонов его упредил:
