Они с Верой сидели в забегаловке недалеко от Алайского, куда, после визита к Зинаиде Антоновне, она затащила его – есть манты. Лёня, склонный к более приличным местам и менее острой кухне, всегда морщился при виде этих, изрезанных ножами и искорябанных вилками, пластиковых столов, дешевой, схваченной металлическими скрепками в местах трещин, посуды... Однако Вера утверждала, что здесь делают особые высокохудожественные манты, достойную копию с которых еще никому не удалось снять... Манты и вправду оказались очень вкусными, хотя и, как опасался Лёня, слишком острыми.
Он сказал:
– Вот что действительно здорово, что рядом со статьей поместили репродукцию... Вы не представляете себе, какие двери это вам открывает...
– Жаль, что он еще и объясняет – что здесь изображено, – хмуро отозвалась она. – Это совсем нелепо... Терпеть не могу всех этих, объясняющих мне, что я хочу сказать своими картинами...
Лёня придвинул к себе лист бумаги с переведенным текстом статьи, нашел нужное место:
«Название картины – „Аския“, что на узбекском означает: „состязание в острословии“. На деревянном помосте, „айва-не“, в ряд сидят мужчины в ватных халатах. Закинув головы и широко разинув рты, с пиалами в руках, они хохочут над чьей-то шуткой. Абсолютно застывшее пространство оглушает зрителя тотальным безмолвием первого ряда персонажей; взрыв смеха чреват контузией восприятия; все эти люди словно созерцают какие-то иные пространства, находятся в ином мире, в который мы бессильны проникнуть. За спинами этих, застывших в традиционном чаепитии, фигур, мелькая между платанами, проходит странная кавалькада полувсадников на полулошадях, некая процессия существ со странными головами, похожими на маски птиц, животных или каких-то неизвестных пришельцев. Они двигаются с флагами, с колотушками, вертушками, с воздушными змеями, и по отношению к застывшим в наркотическом обмороке смеха фигурам в чапанах очень подвижны и даже шумны.
Колористическое решение полотна чрезвычайно насыщенно: обозначены несколько звонких ясных цветов, горящих спектральной изначальностью, и по всему полотну основной аккорд чистых цветов отзывается в цветовых смесях и отзвуках, тону которых трудно дать определение. И этот контраст звучных тонов и грязно-серого цветового «гула» сопровождения вносит в картину напряжение и ошеломительный драматизм»...
***
Пока он читал, она докурила сигарету и, как обычно обмакнув окурок в тарелочку с кетчупом, машинально легко провела несколько линий на квадрате неровно нарезанной бумаги, которую здесь предлагали посетителям в качестве салфеток.
– А мне кажется, все это верно... Да это и не важно! Поймите, что... Дайте, дайте немедленно этот набросок, да, вот этот, не смейте комкать! – он аккуратно вложил очередную «окуроч-ную» почеркушку в какую-то книгу в портфеле... Перехватил ее ускользающий взгляд... – О чем вы думаете, Вера?
– Представила сейчас, как радовался бы Стасик... – сказала она задумчиво. – Наверное, съездил бы мне лапой по затылку на радостях... О господи, как я не догадалась! Надо было повезти Дитера в Янгиюль! Германа Алексеича уже нет, но там живет племянница, Роза, и все картины бережет... – Вера откинулась на стуле, раздраженно сцепила руки замком. – Ну конечно, надо было показать его картины! Ведь Стасик ужасно талантлив!
– Станислав был человеком небольшого, но умного дарования, – осторожно возразил Лёня, ковырнул вилкой в круглой коробочке из теста и, вздохнув, отодвинул тарелку... – Это был такой... Стасов, простите за каламбур... Думаю, со временем он стал бы прекрасным педагогом, что тоже не так уж часто встречается. Но не более того... Вы-то неизмеримо талантливее его!... И, смею думать, он это прекрасно понимал уже тогда.
– О чем вы, что вы несете! – возмутилась она... – Вы понимаете, в каком возрасте Стасик погиб?! Ему было всего двадцать семь лет!
– Да-да, и он писал симпатичные пейзажи. А вы в двадцать семь лет...
– Молчите!!! Я вас ненавижу.
– Я это знаю... – грустно сказал он.
Месяца через два Дитер неожиданно появился у нее в студии.
Осторожно постучали в дверь, Вера крикнула: – Войдите!
Склонившись над мольбертом шестилетнего Саши Майкова, она показывала, как набирать на кисточку акварельную краску, как стряхивать лишнюю воду... Наконец обернулась. В дверях стоял Дитер, улыбался.
Она ахнула, вдруг страшно обрадовавшись, и удивилась самой себе – ну и что? Подумаешь, наверное, явился доукомплектовывать будущую выставку...
Он поцеловал ее, запачканную краской, руку, и сказал, что приехал дня на два, забежал вот повидаться, а ближе к ночи Лёня приедет к нему в гостиницу... Может быть, Вера составит им?... Нет, сказала она, все эти поздние застолья отзываются наутро поздним подъемом, а ей рано вставать... Иначе свет уходит...
– Я понимаю. – сказал Дитер. – Не могу настаивать... Разрешите ли, я вас провожу?
Часа полтора он терпеливо дожидался, пока она закончит занятия с детьми... Потом помог убрать в кладовку детские мольберты, вымыть банки от краски...
Наконец они вышли...
Пока ехали в трамвае и потом еще минут пятнадцать шли пешком, Дитер объяснял ей, насколько современная индустрия по изготовлению имен в изобразительном искусстве отличается от того времени, когда славу художнику, – например импрессионисту, – очень медленно и постепенно составляли коллекционеры, критики, сами художники, пробивающиеся целой группой на выставках... – такое медленное завоевание рынка за счет упорства и жизней самих художников... Сейчас все в руках кураторов, объяснял он, – молодых людей с университетским образованием, которые выучили искусство на студенческой скамье. У них свои концепции развития этого искусства, свои идеи. Они и прогнозируют искусство согласно своим идеям; художников они находят, видя в них сырье, и создают их, как неких исполнителей собственных замыслов...
В этой индустрии есть определенные рычаги, определенные приемы, говорил Дитер, я верю, что вам предстоит многое пройти на этом пути... верю, что ваше имя... в современной индустрии...
– Увы, – сказала она полушутя. – Боюсь, что я – человек доиндустриальной эпохи...
Перед подъездом она остановилась – попрощаться, но Дитер, мягко взяв ее за локоть, улыбнулся и проговорил:
– Ну хорошо, вечером вы меня бросаете. Но на чашку кофе вашего милосердия достаточно?
Вера улыбнулась его симпатичной манере говорить по-русски и сказала, что кофе она варит знаменитый...
В подъезде горел свет, у батареи стояла какая-то женщина. Достаточно было поворота головы, чтобы Вера поняла – кто это...
– О-осподи! – мать отшатнулась к стене... – ну, ш-шала-ва, испугала! Лысая-то, а? Эт чего тебя обрили – тиф у тебя, что ли?
Вера молча смотрела на нее...
– Чего выставилась? Не признала?
– Наоборот, – сказала Вера. – Признала сразу.
– Во-о-от... это хорошо... И не делай вид, что не знаешь меня...
– Дитер... – Вера повернулась к своему провожатому... – вы не могли бы переждать этот важный творческий разговор у меня в квартире? Вот ключ... последний этаж, налево...
Он вгляделся в Катю, неуверенно обернулся к Вере и проговорил:
– Нет. Я бы хотел оставаться.
– Вот-вот, оставайся, – сказала Катя, – ты мне не мешаешь... Я недолго. Я только бы хотела знать – мне что, ни хрена не полагается?
Вера с изумлением уставилась на эту фантасмагорическую женщину, которую не видела несколько лет... Мать располнела, огрузла, волосы красила в цвет воронова крыла, и рысьи светлые ее глаза на фоне черных волос были насыщены пронзительной животной яркостью.
Катя потрясла газетой «Комсомолец Узбекистана», где в идиотской статье местного журналиста о весенней выставке была помещена черно-белая репродукция картины «Илья Иванович гадает!» – и два-три крайне беспомощных абзаца уделено успеху «небезызвестной Веры Щегловой».
– Вот это, говорю... Мне ни хрена не полагается? Ты, значит, картинками будешь торговать, жиреть-наживаться, а я вроде ни к чему отношение не имею?! Мне часть не положена? Я, значит, в тебя тыщи не вкладывала...
Вера расхохоталась. Оборвала смех, вгляделась, наклоняясь, в подъездной темноте, в это возбужденное лицо, и вновь звонко расхохоталась.
– Ты?! – спросила она. – О чем ты? Что ты хочешь?
– Половину! – гордо сказала мать. – По справедливости...
На Веру напал приступ жесточайшего смеха. Это была настоящая истерика. Она хохотала, привалясь к стене подъезда, отирала слезы и опять заливалась неостановимым смехом.
Мать ударила неожиданно и точно: кулаком в лицо. Вера отлетела к батарее, но удержалась на ногах и ринулась на мать.
Они сцепились... Несколько мгновений ошеломленный Дитер видел только мелькание рук, ног, Верину закинутую голову, слышал тяжелое дыхание и подвизгивающий мат той, пожилой, женщины... Наконец он бросился между ними, оттаскивая страшную тетку от Веры, пытаясь схватить и блокировать ее молотящие кулаки... Наконец ему удалось выпихнуть ее из подъезда и захлопнуть дверь. Вера схватила Дитера за руку, и они бегом вознеслись на четвертый этаж.
