Однажды он позвонил на проходную Дворца текстильщиков, вызвал Веру из мастерской прямо во время занятий и объявил, что сегодня приведет одного знакомого, немецкого искусствоведа, журналиста и знатока живописи, сотрудника известной Кельнской галереи, с которым год назад познакомился в Питере и «напел о кое-каком местном художественном сброде»... И сейчас тот приехал – возникла идея соорудить выставку концептуально азиатскую... Это сейчас модно. Ну, неважно, словом, они появятся часиков в семь.
– Нет, это поздно! – сказала Вера. – Кто смотрит картины при электрическом освещении, что это за знаток такой? В семь не приводите. В пять – крайнее время. И потом, что – этот немец, как с ним общаться? Он английский понимает?
– Он понимает русский, – вздохнув, проговорил Лёня. – И в данный момент стоит рядом со мной. Не беспокойтесь, я предупредил его, что вы картин не продаете, дурно воспитаны и от вас можно ожидать чего угодно...
Немец, Дитер, оказался в высшей степени обаятельным существом – огромного роста, выше и Веры, и даже Лёни... Так они и стояли, трое высоких людей, – улыбались друг другу... Вера в этот период стриглась коротко, почти «под нуль», и выглядела между ними внезапно вытянувшимся мальчиком-переростком...
Дитер схватил коржик из стеклянной вазочки на подоконнике и грыз его, пока Лёня вытаскивал из кладовки картины и выстраивал их вдоль стен...
При виде картин он сначала умолк, потом быстро спросил:
– Я могу делать фото?
И, сунув коржик в нагрудный карман куртки, достал из другого кармана – их у него оказалось множество, – какой-то чудной, совсем маленький фотоаппарат, похожий на чехол от очков, стал бегать вокруг картин, приседать, примериваясь, и нацеливать на них глазок камеры.
– Да вы сначала так посмотрите! – сказала Вера. – Что за манеры у знатоков!
– О, не беспокойтесь! – отозвался он живо...
Иногда выпрямлялся, возвращался к какой-нибудь одной, отодвигал от нее те, что стояли рядом, обособлял и, присев на корточки, трогал пальцами поверхность холста, вынюхивал живописный слой, водя тонким породистым носом сверху вниз...
– Вы работаете мастихином? – спросил отрывисто. Вера улыбнулась, сказала:
– ...и мастихином, и пальцами, и носом, и кулаком, и пяткой...
И Дитер кивнул с совершенно серьезным видом.
Особенно застрял на небольшой картине, где обнаженная черноволосая женщина полулежала в окружении целой стаи невиданных, экзотической окраски, поющих птиц, завороженно уставившись в низ своего живота, откуда вылуплялась очередная птица, – еще один голос, еще одна трель в этом райском хоре... По всему холсту в оперениях птиц, в неподвижных, искаженных вожделением, лицах-масках мужчин на заднем плане – разгорались пожары синего, оранжевого, зеленого и лазурного... И угасая, пеплом отзывались в фоне картины. Этот контраст создавал необычайное энергетическое напряжение...
– Она... поёт? – вдруг спросил Дитер, сидя на корточках, снизу вверх глядя на Веру. – Я чувствую музыку... Не знаю, как сказать...
– Да, – Вера кивнула. – Это «Поющая библиотекарша».
– Библио-текар-ша?! О, как странно!... Я чувствую музыку... но... не понимаю: она родит... птицу? Очень сильный образ. И сильно написано... Да... – сказал он, наконец поднимаясь... – Спасибо, Леонид... Вот за это – ужасное спасибо!...
Лёня выглядел чрезвычайно довольным, как будто сам писал все эти картины...
– Три самые лучшие ты увидишь завтра на выставке, Дитер, – сказал он.
Выяснилось, что немец приехал буквально на пять дней, остановился в гостинице «Ташкент», и за такое короткое время должен обойти все интересные мастерские, составить список, написать свои рекомендации и комментарии... Предложить проект... А там уже дирекция галереи будет решать – что делать с этим материалом, как выстраивать экспозицию...
– А на вас я бы хотел написать статью, Вера, – добавил он. – Вы совсем выдвигаетесь из этого э-э-э... общества... Советские художники нас не интересуют... Антисоветские сейчас будут в моде несколько лет... но и это пройдет. Вы – не имеете отношения ни к этим и ни к тем. Я вижу в вас хорошую конъюнктуру... Все зависит от того, что из художника... э-э-э... приготовить. Простите, я понятно сказал?
– Да что уж тут непонятного, – заметил Лёня, совершенно счастливый. – Я же тебе говорил, Дитер!
– Я мог бы завтра после выставки иметь от вас интервью? – спросил тот, разглядывая Веру голубыми улыбчивыми глазами.
– Не знаю... А как это делается? – спросила она. – И кому это нужно?
И Лёня с Дитером рассмеялись...
– Я тебя предупреждал, – сказал Лёня...
***
Дитер действительно написал про нее большую статью – она была опубликована в одном из немецких журналов по искусству, как уверял Лёня, – очень авторитетном. Там же, размером в целую страницу, была дана репродукция ее картины, – вполне приличного качества, – отметила она, удивившись. Значит, тот, похожий на очешник, фотоаппарат был весьма недурен... Статью им перевела Зинаида Антоновна, к тому времени совсем обезножевшая. Она сидела целыми днями в кресле на террасе, читала, вышивала... Когда Вера с Лёней пришли, ее внучка накрыла стол и выставила бутылку вина, над которой, сложив ладони перед щуплой грудкой, горевал на пробке все тот же серебряный ангел... И пока они пили чай с домашним вареньем из айвы, Зинаида Антоновна вслух читала статью высокомерным скрипучим голосом и тут же переводила ее, а Лёня быстро записывал...
Старая шелковица перед террасой разрослась еще пуще... Лёня наклонился, подобрал с травы несколько ягод и сказал, что это редчайший сорт тутовника, царский, так и называется – «шах-тут»... На прощание Вера зарисовала в блокнот, уже порядком потрепанный, набросок: Зинаида Антоновна за столом. Антураж вполне ташкентский: рядом с рюмочкой – пиала.
– Бог вас храни, дети... – вздохнула она на прощанье... – Вот, хотела бы на Мишенькину могилу съездить, да ноги проклятые, оставили меня совсем... Приходите, приходите еще, посидим под ангелом...
***
Насчет самой статьи Вера полагала, что Дитер перемудрил, хотя какие-то вещи были угаданы довольно точно. Были и общие места...
Он писал, что художница заворожена карнавалом жизни, что ее тянет к острым и гротесковым темам и ситуациям, что увлекает ее скорее не глубокий психологизм, а именно застывший психологический отпечаток на лице; маска. Что нелепые люди на ее картинах, в своем мистериальном движении, на первый взгляд хаотичном, в конце концов, говорят об очень точных для нее, переживаемых тайнах бытия. Что ее картины – это хор греческих масок, переведенный на язык уличных балаганных певцов, акробатов, гимнастов.
И что все это у нее замешано на мощных массах и сгустках пластического преображения красочного теста, на сложных цветовых взаимоотношениях, дающих терпкую среду, в которой ее персонажи живут, а точнее, как бы разыгрывают жизнь...
Дальше шло собственно интервью, вернее, несколько коротких ее ответов на его ветвистые, рассудительные и рассуждающие вопросы, и от этого так называемого интервью возникало странное ощущение карусельной лошадки, крутящейся вокруг крепкой оси – какого-нибудь столба, – потому что столб никуда не девается, с какой бы скоростью лошадка ни крутилась под музыку.
«– Мешает ли вам в творчестве идеологическая заданность государственного искусства?
– Не понимаю, о чем вы...
– Но ведь вы не хотите сказать, что советская идеология никоим образом не затрагивает вас как художника, не пытается навязать свой диктат, не мешает творить?
– Мне мешает только нехватка денег.
– А как же советская власть, все эти годы держащая под контролем искусство в стране?
– Но ведь всегда какая-нибудь власть висит над головой... Художник эпохи Возрождения, расписывающий какому-нибудь герцогу потолок в зале капеллы, тоже зависел от его капризов... А дожи свободной Венецианской республики со своей кошмарной тюрьмой Поцци? Вы видели рожи этих дожей?
– Вы сравниваете несравнимые вещи... разве можно сопоставить количество жертв...»
... и так далее, еще несколько вариаций на эту тему. Столб стоял, лошадка крутилась...
Статья была подписана: «Дитер фон Рабенауэр». Вот те на!
– Он действительно «фон»? – спросила Вера с любопытством.
– Почему бы и нет... – пожал плечами Лёня. – Это не так уж редко встречается. Там никто дворян не расстреливал, все они живы-здоровы, – те, кто не разорился по пьянке. Дитер, правда, никогда не представляется «фоном» и вообще, насколько вы могли заметить, – не без ехидства добавил он, – очень хорошо воспитан...
Они с Верой сидели в забегаловке недалеко от Алайского, куда, после визита к Зинаиде Антоновне, она затащила его – есть манты. Лёня, склонный к более приличным местам и менее острой кухне, всегда морщился при виде этих, изрезанных ножами и искорябанных вилками, пластиковых столов, дешевой, схваченной металлическими скрепками в местах трещин, посуды... Однако Вера утверждала, что здесь делают особые высокохудожественные манты, достойную копию с которых еще никому не удалось снять... Манты и вправду оказались очень вкусными, хотя и, как опасался Лёня, слишком острыми.
