— Милостью лесных богов, я благополучен, — в низком голосе пришлого существа звучало достоинство и привычка властвовать. Гость занял место на середине широких полатей, где прежде почивал Феликс, а потом — они с Чернавой вдвоем. — Никак твой гость, Чернавушка, не испытывает к нам почтения?
— Он молод, не знает еще тебя, свет наш, государь! — поспешила женщина с оправданиями. — Твой вид ему покуда непривычен.
Феликс изобразил грациозный поклон в европейском духе и сказал:
— Доброго вам дня, почтенный хозяин!
— Не наш, — поморщился Михайло Иваныч, — сразу видать басурманина. Что говорил я тебе, Чернава, когда сей отрок на полатях в беспамятстве лежал?
— Чтобы к солнцевороту его не было…
— И что же я вижу? — возвысил голос лесной хозяин. — Не твои ль дети поплатились за своеволие и были разодраны в клочья моими верными опричниками?
Чернава бухнулась в ноги Михайло Иванычу, а Феликс обомлел от этой новости, ни жив, ни мертв.
— Ныне я опричнину отменил, вновь уравнял в правах моих подданных, — он свирепо засопел и голос его превратился в звериный рык. — Так неужто, боярыня, истолковала ты сию милость как попустительство, решила, что повиноваться государю в его владениях необязательно? Али кликнуть верных моих людишек, чтобы поставили они тебя и его на правёж?
— Не вели казнить, государь Михайло Иваныч, — Чернава обхватила юфтевые сапоги хозяина и выла, умоляла простить ее. — Ты сказал, что дозволяешь ему пробыть у меня до солнцестояния, и я подумала, что до осеннего, ведь осень тогда была!
Было видно, что гостю весьма приятны мольбы и покаяние женщины. Наслушавшись вдоволь, он смилостивился:
— Так и быть, Чернава, питаю к тебе сердечное мое расположение и даю время до осени. Но, если увижу его у тебя еще хоть день опосля осеннего солнцеворота, смертию лютою прикажу казнить и его, и тебя. Ныне же покидаю вас, лишь напоследок хочу увидать сего молодца в Темном облике.
— Делай, как велит государь, — зашипела Чернава на ошеломленного Феликса. Тот зашел за полог, разделся, перетек, явившись перед Михайло Иванычем понурым и скучным зверем, без хвостования, уняв свирепость во взгляде, расслабив могучее тело.
— Подь сюды, — приказал гость и потрогал мех Феликса, когда тот подошел, после приказал раскрыть пасть и осмотрел клыки, кивнул уважительно. — Сказывали, в прежние времена пардусы заселяли здешние леса, как нынче мы да волки. Но не выдержали, повымирали. С хозяевами было им силушкой не сравниться, а против стаи волчьей мешала ваша слабина котовая — неумение биться сообща. Так вас и одолели встарь, поняв, что поодиночке даже сильная и свирепая тварь не выживает.
— Благодарим тебя, батюшка-государь, за милость твою и ласку, — Чернава так и не поднялась с колен, по-прежнему всем видом выражая смирение.
— Что-то баранинки захотелось, — смачно облизнулся лесной хозяин, вставая с полатей. — Повелеваю до осеннего солнцеворота о каждую новую луну доставлять к моему двору овцу аль барана. Вас двое нынче, вот и поохотитесь на мужицкий скот.
Некоторое время после этого унижения Чернава и Феликс не разговаривали друг с другом. Ему было неприятно, что она гнется и лебезит перед грубым и жестоким хозяином, а ей, во-первых, что он стал свидетелем ее стыда, а во-вторых, что Феликс не ценит усилий, направленных исключительно на спасение его пятнистой шкуры. Но приблизилось новолуние, и волей-неволей они в Темном облике отправились на охоту в поля, где паслись скудные отары из окрестных деревенек. Подстерегли момент, когда пастух прикорнул на кошме, прыгнули на овцу, отошедшую подальше от прочих. Самое трудное было не добыть овцу, а дотащить ее до логова господина здешних лесов. Чернава порывалась помочь, но Феликс велел ей только смотреть по сторонам да указывать дорогу, а, чтобы немного отвлечься от тяжести на плечах, попросил рассказать, что случилось с ее детьми.
Чернава поведала, как Михайло Иваныч решил наладить лесное устройство, беря за образец поведение великого князя Московского, Ивана Васильевича. Сей монарх, поначалу весьма любимый в народе, прирастил свои земли завоеванием двух магометанских ханств, дал повод думать о себе как о мудром и справедливом государе, и вдруг разделил вверенное ему Богом царство на две части, причем встал во главе одной из них и принялся разорять другую. Изничтожив за несколько лет множество удельных князей и их подданных, государь Московский соизволил, наконец, отменить опричнину. То же самое повторил и хозяин огромного леса: приблизив к себе волков и назвав их опричниками царя лесного, он дал им полное право уничтожать лесных бояр, которыми испокон веков являлись рыси, кабаны, лоси, да лесные коты. Теперь в целом лесу не осталось зверя, способного гордо посмотреть в глаза тирану, молвить слово, противное его воле.
Рассказанное Чернавой, звучало так дико, что Феликс было не поверил в странное поведение Московского государя. Но история Новгорода, подтвержденная теперь и Габри, чье здравомыслие никогда не подвергалось сомнению, заставила ван Бролина призадуматься. Каких только странных вещей не совершается на свете! А ведь есть еще Оттоманская империя, есть далекое царство Китай, откуда европейские корабли с недавних пор стали возить шелк. Чернава, жившая уединенно в своем лесу и никогда из него не выбиравшаяся, тоже не всегда верила, когда Феликс рассказывал ей про Антверпен и европейские порядки.
За разговором быстрее минула дорога в лесную чащу, где резиденцию Михайла Иваныча охраняли двое молодых людей-метаморфов. Приглядевшись да принюхавшись, Феликс понял, что в Темном облике они представляют собой волков. По словам Чернавы, ранее эти приближенные хозяина прозывались опричниками и были наделены огромной властью.
— Смотри, кто пожаловал, — оскалился один из стражников, помахивая кистеньком. Феликс тут же вспомнил разбойника, нанесшего ему первый удар много месяцев назад. Тот, правда, отличался широкой костью и плечами, в отличие от поджарого худощавого волколака.
— Коты зачуханные, — проронил второй, с увесистой дубиной в руках.
— Поздорову ли государь наш, Михайло Иваныч? — залебезила Чернава, как и прежде, вызвав недовольство Феликса.
— Складывай здеся, — приказал охранник с кистенем, не обращая внимания на женщину, годившуюся ему в матери.
— Я бы поклонился хозяину, — сказал Феликс, сбрасывая овечью тушу к ногам стражника. — Заодно и удостоверюсь, что вы наш дар сами не сожрете.
— На кого хвост пружишь, котишко? — с изумлением произнес бывший опричник.
— Я ведь уже встречался с такими, как ты, — равнодушным тоном сказал Феликс. — Стаей нападать вы герои, а один на один выйти слабо будет?
— Мне с тобой, драный котяра? — хохотнул волколак. — Да ты обгадишься и на дерево сбежишь!
— Если так будет, клянусь принести тебе еще одну овцу, — ответил Феликс. — А что ты мне дашь, собака, если сам сбежишь?
Назвать волка собакой было, как уже знал Феликс из рассказов Чернавы, самым нестерпимым оскорблением. Стражник, забыв обо всем, накинулся было на Феликса, но тут прозвучал низкий и страшный хозяйский рык.
— Не замай! — огромная голова показалась из бурелома, служившего резиденцией Михайла Иваныча. — А ты, пардус, легче с моими дворянами!
— Исполать вам, государь! — Феликс вновь согнулся в придворном европейском поклоне. Чернава пала ниц, умильным лицом выражая радость от лицезрения господина леса.
— Принесли дань, — кивнул одобрительно Михайло Иваныч, — ступайте теперь, неча моих воев попусту тревожить. И в другой раз почтительней с ними будь, пардус, ибо они суть мои верные слуги.
— Я и в мыслях не имел усомниться в их верности, — сказал Феликс. — Но в нашем лице государь, ты имеешь не менее преданных слуг.
— Красно баешь, кошкин сын, — Феликсу показалось, что на невыразительном заросшем лице мелькнуло подобие улыбки. — Идите с миром. Может статься, мы еще побеседуем.
Похоже, будто мне все это снится, думал Феликс, возвращаясь к избушке Чернавы. Эти местные метаморфы сохранились в достаточном количестве, чтобы изображать общество людей с человеческими сословиями, даже государственным устройством. Стоит забыть, что все это лишь игра, как отношения лесных обитателей перестанут казаться игрою. Может ли так быть, чтобы отношения между людьми, такие, каковы они в наш жестокий век, тоже казались кому-то ненастоящими? Ангелам, например?
— Ты видела ли ангелов? — спросил он у Чернавы.
— Куда мне, грешной, — отмахнулась женщина, довольная, что ее молодой полюбовник сменил гнев на милость. — Но иные из баб, коих я пользовала, рассказывали, что слышали о тех, кто видел, — невинных отроковицах, увенчанных смирением и благодатью.
