Гулом восторженных голосов всколыхнулась площадь, когда из-за поворота показался паровоз головного эшелона аргунцев, над передним вагоном которого полоскалось на ветру алое знамя.
Еще не совсем остановился поезд, а из вагонов на перрон повалили казаки; серошинельная масса их перемешалась с черным месивом горожан, и на площади стало так тесно, что ни разойтись, ни повернуться. Егор видел, с каким трудом пробирается сквозь толпу к трибуне комдив Балябин, следом за ним устремились Богомягков и Метелица, которого только вчера на митинге избрали командиром полка, взамен заболевшего Новикова.
Рев толпы, восторженные крики усилились, когда Балябин поднялся на трибуну, где его заключил в объятия и трижды облобызал Дмитрий Шилов.
Открывая митинг, председатель областного Совета Бутин говорил о том, с каким героизмом бьются с врагами революции отряды Красной гвардии Сергея Лазо. Мало сил у Лазо, его отряды отступают, но отступают с боями, и оставленные ими станции, станицы и села достались Семенову ценою больших потерь. При этом Бутин зачитал обращение Лазо, то самое, что вчера читали аргунцам на полковом митинге.
«Всем! Всем! Всем!
Товарищи, приближается день решительной борьбы с Семеновым. Организуйте отряды. Присылайте людей хорошо вооруженными, одетыми, обутыми, у нас здесь ничего нет. Предстоит упорная борьба. Заканчивайте организацию отрядов и выезжайте все, кто хочет защищать революцию. Время не ждет.
Л а з о»[33]
Бутин призвал казаков постоять за революцию и сегодня же отправиться на фронт, влиться в Красную гвардию Сергея Лазо.
После Бутина с речью к казакам обратился Дмитрий Шилов. Никогда еще не слыхивал Егор таких жгучих, хватающих за душу слов, как на этом митинге. Туман застилал ему глаза, он забыл про все: про дом, про мать, про Настю, и, когда Богомягков в ответной речи заявил, что аргунцы не посрамят чести красного казачества, грудью встанут за революцию, Егор, взволнованный до слез, вместе с другими исступленно кричал:
— На фро-онт!
— За револю-ю-цию!
— Даешь приказ!
— Ура-а!
Последним говорил командир полка Метелица. Бравый вид имел бывший войсковой старшина: в неизменной своей гимнастерке с алым бантом на груди, с заломленным на фуражку золотистым чубом и такой же курчавой бородкой, он был великолепен, а серые, лихие глаза его горели отвагой. Речь Метелицы была самой короткой из всех; тоном, в котором чувствовалась уверенность и в себе и в своих казаках, он заявил горожанам, что полк сегодня же, после небольшой остановки на станции Антипиха, выступит на позиции. Тут Метелица чуть помедлил и, запрокидывая голову, властным командирским голосом воскликнул:
— По-олк! Слушать мою команду: по вагона-а-ам… марш!
И сразу же на убыль пошла толпа на перроне, казаки, растекаясь вдоль всего состава, устремились к своим вагонам.
Под бравурные звуки оркестра и крики «ура» эшелон аргунцев двинулся из Читы…
Все это на мгновение вспыхнуло и промелькнуло в памяти Егора, и снова перед глазами его Настя.
«Уж сегодня-то свидимся, сбегу, ежели вахмистр не отпустит…»
События этого дня взволновали всех казаков, потому-то среди них и не молкнет ни на одну минуту говор:
— Опять на фронт, значит!
— Мимо дому ехать приходится!
— До нашей станицы от Карымской два часа езды…
— И откуда его черт принес, этого гада… Семенова.
— Уж доберемся же мы до него…
— А время-то какое, пора уже сеять…
— Неделя остается до Егория…
Долговязый, весь какой-то нескладный, Сараев волнуется больше всех, особенно когда поезд стал подходить к станции Маккавеево, где находится и станица и дом Сараева.
— Во-он он, дом-то наш, зеленые ставни, — крепко ухватившись за косяк двери и ни к кому не обращаясь, громко говорит Сараев, — Отец в ограде ходит, ей-богу, отец, кому же больше-то. Не отпустит вахмистр, волк его заешь, а тут пять минут ходу! Бож-же ты мой, восьмой год…
— Плюнь на вахмистра, — басит Молоков, — забеги попроведай, а со вторым эшелоном догонишь, только и делов.
— Забежать, говоришь? — Сараев отрывается от двери, выпрямившись, ошалело-радостно оглядывает казаков и зачастил как из пулемета: — А ить верно! Ах, мать ты моя, матушка, успею со вторым… Ребята, вы там Савраску моего, Митрий, ты уж седло-то мое сохрани… манатки.
— Да хватит тебе, ботало осиновое, ступай живее. Соблюдаем и коня, и манатки твои никуда не денутся.
— Бегу, бегу, — Сараев торопливо надел шашку, одернул гимнастерку, — чича-ас, где шинель-то? Вот она. Я мигом, вахмистру скажите, со вторым, мол…
— Беги живее, эко дуролом какой, непутевый…
Поезд замедлил ход. Сараев спрыгнул, не дожидаясь полной остановки, прямиком через дворы и огороды кинулся бежать, придерживая левой рукой шашку.
* * *
В Антоновку полк прибыл перед вечером. Вновь увидел Егор знакомые горы, что с трех сторон окружили поселок, темную полосу леса, а в слитной серой массе домов Антоновки зеленую крышу пантелеевского дома. Казакам приказали разгружать только лошадей, а сами они должны находиться в теплушках, которые подвинут в тупик. На площадке возле тупика для казачьих лошадей уже приготовлено сено и коновязи.
Как только покончили с разгрузкой, Егор бегом к вахмистру, попросил у него увольнительную в поселок часа на два.
— Сходи, — разрешил вахмистр, — да смотри у меня недолго там.
— Слушаюсь!
По улице Егор мчался не чуя под собой ног. Вот и пантелеевский дом. Сердце у Егора заколотилось сильнее, когда открыл он калитку, шагнул в ограду. Все здесь было так же, как и много лет тому назад: те же сараи, амбары, на том же месте сложены поленницы дров, так же рядком выстроились телеги. Бросилась в глаза какая-то неряшливость в ограде, которую Егор заметил даже при свете зари: ворота в скотный двор не закрыты, и от них до самого зимовья ограда засорена сенной трухой и соломой, чуть не посредине ограды огнище, которого тут никогда не бывало, тут же на кирпичах прилажена большая желобча, рядом валяется топор, и все вокруг засорено щепками.
— Что такое, — встревожился Егор, останавливаясь посреди ограды, — не случилось ли какой беды с Ермохой, уж он-то бы не допустил такого.
Егор посмотрел на притихший большой дом, в котором лишь на кухне светилось одно окно, и пошагал в зимовье, где также горел огонек. Еще подходя к зимовью, он услышал там незнакомый мужской разговор, а когда открыл дверь, на него шибануло запахом табака и свежей соломы. Человек десять красногвардейцев расположились кому где пришлось: кто сидя, кто лежа на нарах, застеленных соломой; трое сидят на скамье, разговаривают, дымят табачком-зеленухой.
Один, в защитной гимнастерке, примостился к столу, разобрал и чистит затвор винтовки. На кутней лавке сидит Матрена, опустив на колени жилистые, с узловатыми пальцами руки. Она заметно постарела, осунулась, прядка черных волос, что выбилась из-под ситцевого платка, густо повита серебристыми нитями седины.
Войдя в зимовье, Егор снял фуражку, поздоровался, человека два или три ответили на его приветствие, а тот, что чистил винтовку, покосился на незнакомца, спросил: кто такой?
— Егорушка! — воскликнула Матрена и, подбежав к нему, ухватила за плечи, подтянула его к себе, поцеловала и заголосила.
У Егора от испуга захватило дух, огнем опалила мысль: уж не с Настей ли какая беда?
— Что такое, тетка Матрена, — с отчаянием в голосе выдохнул он, ловя глазами взгляд Матрены, — что случилось-то?
— Одна я осталась, Егорушка, — причитала Матрена, концом платка вытирая слезы, — старик-то мой, Ефим Нилыч… царство ему небесное…
Егор облегченно вздохнул:
— Вот оно што… умер, значит, дядя Ефим.
— Осенесь. Нутром все маялся, а тут ишо простудился к тому же, распаленье схватил, ну и вот за неделю до казанской богу душу отдал.
— Ну а остальные-то наши как: дядя Ермоха, Настасья?
— Да ничего, слава богу, живы, здоровы, на заимке вить они…
— На заи-и-имке, — разочарованно протянул Егор, — та-ак.
— Ой, да что же это я, старая дуреха, — спохватилась Матрена, — раздевайся, Егорушка, присаживайся к столу, я сейчас сготовлю тебе.
— Не надо, тетка Матрена, не надо, — запротестовал Егор, — некогда мне, вахмистр отпустил ненадолго, уходить пора. Вот ежели чай есть готовый, выпью, уж куда ни шло.
За чаем Матрена рассказала Егору, что Настя всю эту зиму жила на заимке со скотом, что недавно туда же уехал Ермоха с Никитой, что вместе с Настей живет на заимке и сын ее Егорка.
— Семь годов исполнится ему ноне в канун егорьева дня. Учить его хочет Настасья-то в школе, на осень, ежели все будет по-хорошему. Смышленый парнишка-то, послушный, когда дома-то жили, так часто забегал к нам в зимовье…
