Еще по дороге к дому Савва Саввич обдумал, как приготовиться к встрече с красногвардейцами, и, придя к себе, начал действовать. По его совету Семен в тот же день уехал вместе с Томилиным в Заиграево, чтобы переждать там, пока красные находятся в Антоновке. Ермохе Савва Саввич приказал ехать с конями на заимку, где со скотом жили работники и с ними безвыездно находилась Настя.
Проводив Ермоху, Савва Саввич приказал Макаровне убрать со столов все пасхальные яства.
— Красных, того и гляди, черт пригонит, — пояснил он на недоумевающий взгляд жены.
— Христос с тобой, Саввич! — всплеснула руками Макаровна. — Неужто голые столы оставить на пасхе Христовой? Вить это же грех великий.
— Эка до чего бестолковый человек! — Савва Саввич осуждающе покачал головой. — Ты что же, красюков-то куличами потчевать будешь? Вот как поставят их к нам человек двадцать…
— Да вить я-то думала…
— Ничего ты не думала. Делай, как тебе сказано, позови Матрену и укладывай все это в ящики. Отнести-то в амбар я помогу вам, там и засыплем их гречихой.
Затем Савва Саввич облачился в старенький полушубок, подпоясался плетенным из бараньей шерсти пояском и принялся прятать подальше: новые шубы, дохи, седла, запасные хомуты и другую сбрую, даже швейную машинку зарыл в омете соломы. К обеду все ценные вещи были надежно захоронены в укромных местах, только туша дохлой свиньи по-прежнему висела в сарае, подтянутая за задние ноги к поперечной балке.
«Хорошо я сделал тогда, — размышлял Савва Саввич, заглядывая в сарай, — теперь на этих нехристей доброе мясо пришлось бы расходовать, а чушка-то и пригодилась, и волки сыты будут, и овцы целы. Ничего-о, сожрут, варвары, а подыхать зачнут от моего угощения, так туда им и дорога».
Он даже повеселел при мысли о своей находчивости, подумав при этом: надо будет сказать Матрене, чтоб не сболтнула при большаках чего лишнего.
Незваные гости пожаловали в тот же день к вечеру. Савва Саввич, все в том же стареньком полушубке, ходил по ограде, соображая про себя, все ли, что следует убрать с глаз подальше, он упрятал. Он слышал, как на станцию прибыли эшелоны красногвардейцев, как там началась разгрузка. И вскоре улицы наполнились шумом: грохотом тачанок, топотом ног, сквозь густой слитный говор доносились отрывистые слова команды. Вскоре и за воротами пантелеевского дома послышались голоса, звяк оружия, раздался громкий стук в калитку. С тревожно забившимся сердцем поспешил Савва Саввич к воротам. Отодвинув засов, он открыл калитку и прямо перед собой увидел молодого военного в серой шипели, с наганом на боку, а за ним толпу красногвардейцев. Двое из них сунулись было в калитку, но молодой военный властным движением руки остановил их, спросил Савву Саввича:
— Вы хозяин дома?
— Мы…
— Вот на постой к вам несколько человек, не возражаете?
Савва Саввич тронул рукой бороду, мотнул головой:
— Не возражаем.
Военный повернулся к своим красногвардейцам, приказал:
— Морозов, заводи свое отделение. Остальные за мной, марш!
Пятерых постояльцев Савва Саввич поместил в горнице, остальных семь человек определил в зимовье. Тревожное состояние ожидания какой-то беды у Саввы Саввича прошло, когда он увидел, что красногвардейцы, в большинстве своем рабочие, не выказывают к нему никакой вражды, ведут себя скромно. Не понравился ему лишь один красногвардеец: диковатого вида, чернявый, с подвязанной к шее левой рукой, казак, судя по одежде и военной выправке. Недобрым огоньком загорелись глаза казака-красногвардейца, когда он, хмурясь, исподлобья оглядывал дом и надворные постройки хозяина. Савва Саввич, избегая встречаться с ним взглядом, поспешил в зимовье, приказал Матрене:
— Чайку приготовь, Матренушка, люди-то с дороги, отощали небось.
— Чай готов, — ответила Матрена, — вон ведерная чугунка скипела, да еще самовар поставлю, хлеба принесу сейчас.
Вскоре шестеро красногвардейцев сидели за столом, пили чай с молоком и пшеничными калачами. Остальные, ожидая своей очереди, сидели на бревне около зимовья, курили. Тут же сидел и командир их Морозов, пожилой, черноусый шахтер в поношенном ватнике, и тот казак, с рукой на перевязи. Он не утерпел-таки, заговорил с Саввой Саввичем, когда тот вышел из зимовья:
— Ну что, хозяин, не по душе гости-то? Клянешь небось революцию-то?
Савва Саввич скользнул по говорившему взглядом, ухватился за бороду, нахмурился:
— Я, товарищ, в энтих политиках разных не шибко-то разбираюсь, по мне што ни поп, то и батька.
— Да-да! Не разбираешься ты, кому-нибудь рассказывай! Вон какое хозяйство развел, ясное дело, чужим трудом, людей эксплуатируешь.
— Чудно ты толкуешь, товарищ, — голос Саввы Саввича обиженно дрогнул, — слова такие непонятные, вроде как в укоризну, и совсем даже напрасно. А ежели и робят у меня люди, так вить тово… не даром, чего же в этом плохого?
— Сыновья-то где у тебя?
— Один сын у меня в станице служит, а второй уж который год отдельно живет, своим хозяйством.
— Только и всего…
— Брось, Викулов, никчемный разговор, — заговорил Морозов, — надо о деле потолковать, насчет ужина. Хозяин, как оно будет, у чаю-то ведь ноги жидки?
— Насчет этого не беспокойтесь, — с живостью отозвался Савва Саввич, донельзя обрадованный переменой разговора. — Скажу Матрене, она вам свинины наварит к ужину, кушайте, пожалуйста. Жирная свинья-то, закололи ее перед пасхой, хотел завялить к весне, но раз такое дело, кушайте на здоровье.
— Спасибо, хозяин. А сварить-то мы и сами сварим; разведем костерок, желобча[32] вон лежит у амбара, на огонь ее, и супу наварим, скорее будет дело.
— Можно и так, только вы уж, ребятушки, с огнем-то поаккуратнее.
— Знаем, дед, не бойся!
Глава VIII
По Забайкальской железной дороге, что пролегла по левому берегу Ингоды, на всех парах мчится воинский состав. Это вышел из Читы головной эшелон 1-го Аргунского полка.
У раскрытых дверей теплушек грудятся казаки — благо денек сегодня погожий, щедрый на тепло. В числе других около дверей своей теплушки стоит и Егор Ушаков. Глаз не сводит он со знакомых долин, таежных сопок, затянутых дымной пеленой весенних палов. Все это хорошо знакомо Егору, все дорого ему — и проплывающие мимо поселки, станции, тайга, и голые, неприветливые утесы слева от дороги, а справа стремительная, мутная после половодья Ингода, с громадными ледяными глыбами на берегах и на заросших тальниками островах, куда занесло их весенним разливом. Теперь эти рыхлые, ноздреватые, словно изъеденные червями глыбы крошатся, разваливаются на глазах и стекают мелкими ручейками.
Ингода! Сколько воспоминаний связано с нею у Егора, какие чувства возникают при виде родной, милой сердцу реки, возле которой родился и вырос он и только теперь по-настоящему осознал, что любит ее горячей, сыновней любовью.
И радостно сегодня Егору, и грустно от обуревающих его мыслей: грустно потому, что проедет он вблизи своей станицы и не сможет побывать дома, повидаться с матерью. А радостно потому, что полк будет разгружаться в Антоновке и он скоро увидится с Настей, с сыном. Теплой волной наплывает радость, захватывает Егора целиком, распирает грудь: «Эх, скорее бы, а тут машинист, как назло, тащится еле-еле». Высунувшись из вагона, Егор кричит, размахивая сорванной с головы фуражкой:
— Крути, Гаврило! Ползешь как неживой! Взял бы меня шуровать уголь-то, уж я бы тебе нагнал паров!
Встречный ветерок освежает Егора, ласкает его лицо, треплет взлохмаченный русый чуб, прочь отлетели все горести, переживания в пути. Из Гомеля, где казаки совершили переворот, аргунцы пробирались до Читы более двух месяцев. На некоторых станциях казачьи эшелоны простаивали неделями, а в Челябинске дело дошло до того, что дивизию разоружили! Не помогла и телеграмма из Ставки, где говорилось: главковерх разрешил эшелонам 1-й Забайкальской кавдивизии, идущим в свою область, следовать с оружием. Но в Иркутске ревкомитет, убедившись в преданности аргунцев революции, вернул им оружие. Поэтому в Читу Аргунский полк прибыл хорошо вооруженный, с пулеметами и приданной ему полевой батареей четырехорудийного состава.
Вспомнилась Егору сегодняшняя встреча аргунцев с жителями Читы. Хотя было еще раннее утро и на востоке пламенела заря, встречать революционных казаков вышло великое множество людей. Рабочие, красногвардейцы и жители города запрудили до отказа украшенный алыми флагами перрон и привокзальную площадь. На вагонах, на крышах мастерских и станционных зданий — везде понабились люди, а на тополях, словно грачиные гнезда, кучами налипли ребятишки. Посреди этого скопища людей возвышается наспех сколоченная из досок трибуна, на ней члены областного Совета и комитета большевиков, тут и председатель Совета Бутин, и Борис Жданов в рабочем пиджаке и старенькой кепке, и стройный, с офицерской выправкой Яков Жигалин, и молодцеватый красавец с волнистым чубом Дмитрий Шилов, и седоусый Хоменко, и еще несколько старых большевиков и политкаторжан. А у подножия трибуны, желтея медью труб, расположился сводный духовой оркестр, которым дирижировал бывший капельмейстер войскового казачьего управления.
