— Что-то ты, брат, путаешь, и за большевиков и за коммунистов! Ты уж держись какой-нибудь одной стороны, а то за двумя-то зайцами погонишься, и одного не поймаешь.
— Дядя Ермоха, ведь большевики-то и есть коммунисты, она так и называется — Коммунистическая партия большевиков.
— Ну, брат, ты, видать, понимаешь в партиях, как цыган в библии. — Ермоха сощурился в осуждающей улыбке, покачал кудлатой головой. — Я хотя и не бывал в больших городах и человек темный, и то лучше тебя разбираюсь…
— Дядя Ермоха…
— Подожди, не перебивай меня, дай мне сказать. Большаки — это те, за которых Иван Рудаков ратует, эти ничего-о, за простой народ стоят, за рабочий люд, словом, для нас, для беднейшего классу, эта партия подходит. А коммунисты — отведи их бог мороком. Вот, к примеру, в Заиграеве они появились. Одного-то из них, Елизарку Жарких, я очень даже хорошо знаю — пьяница, драчун не приведи господь какой; вечно по приискам таскался, спиртом торговал, возил его из-за границы. Так што ты за них не заступайся и не спорь со мною, ты ишо, я вижу, мелко плаваешь в этих делах.
Егор только посмеивался, в споры со стариком не вступал, заговорил о другом:
— Настасью от вас увезу вот.
— Та-ак… — Ермоха вдруг помрачнел, нахмурился и, налив себе пятый стакан, молча принялся за чай. Настя принесла еще колобов, добавила сметаны и, догадываясь по сердитому виду Ермохи, что старик чем-то недоволен, спросила:
— Ты, дядя Ермоха, чегой-то вроде осерчал?
— А чего мне радоваться-то?
— Как это чего радоваться? — воскликнул удивленный Егор. — Ведь мы же пожениться хотим с Настасьей-то, теперь уж нам никто не воспрепятствует…
Отодвинув от себя стакан и облокотившись на стол, Ермоха слушал не перебивая, глядел мимо Егора в окно на бурую, заветошившую елань с черными на ней заплатами пашен. Казалось, он не слушал Егора, думал о чем-то своем, может быть, о том, что подошла весна и вот уже скоро на одной из этих пашен надо делать зачин и в первый же день посеять-заборонить полдесятины. Но это только казалось, в самом же деле Ермоха слушал, и когда Егор закончил, старик повернулся к нему, хитровато прищурившись, спросил:
— А война закончилась?
— Война-то? — Не ожидавший такого вопроса, Егор смутился, опешил на миг. — Нет, не кончилась ишо…
— Вот то-то и оно. Надо сначала с войной развязаться, а потом уж о женитьбе-то думать. Рассуждаете вы, как дети малые!
— Чего ты раскаркался-то, дядя Ермоха, — вступила в разговор Настя, — да в случае беды какой уедем мы отсюда куда-нибудь подальше, мир-то велик. А мне только бы с Егором, не побоюсь никакой напасти. Везде люди живут, не пропадем и мы, лишь бы вместе.
— Знаешь что, Егор, — не слушая Настю, продолжал Ермоха, — вот когда одолеете врагов-то да власть-то эта укрепится, возвернешься домой живой-здоровый, вот тогда и забирай Настасью с сыном и живите в свое удовольствие. Тогда и я к вам переберусь, мне вить тоже не век на богачей чертомелить.
Долго бы продолжался этот спор, но тут в избе появился маленький Егорка с целой охапкой ургуя в руках. Ермоха, нахлобучив шапку, ушел, а Егор, широко расставив ноги и упираясь в них руками, смотрел на сына, блестя глазами.
Мальчик, косясь на незнакомца, бочком-бочком к матери, ухватился за ее юбку, прижался. Придерживая ручонкой в цыпках цветы, он настороженно, с опаской поглядывал на Егора.
— Ну чего же ты забоялся-то, иди, сынок, иди, поздоровайся… — Настя чуть не сказала «с тятей», но, вовремя спохватившись и густо покраснев, поправилась: — с дяденькой.
Делая вид, что он не заметил смущения Насти, Егор подумал про себя: «Ничего-о, пусть зовет дядей пока что, а потом приобыкнет и отцом звать будет». И, широко улыбаясь, протягивал обе руки навстречу сыну, звал его к себе:
— Иди, Егорушка, ну, смелее.
Настя легонько подтолкнула мальчика в спину, и он все так же робко приблизился к Егору, протянул ему левую руку и, как-то совсем неожиданно, заговорил:
— А я лисицу видел.
— Лиси-и-цу?
— Ага. — Мальчик осмелел, зачастил сверкая глазенками: — Большая, хвост во-от такой, а я ка-ак размахнулся да камнем в нее, еще бы маленько — прямо в голову ей.
— Ай-яй-яй, вот молодец. — Егор приподнял сына за локти, усадил к себе на колени, заглядывая в лицо ему, гладил мягкие как лен волосенки, слушал детскую болтовню…
День клонился к вечеру, низко над сопками опустилось солнце, когда Ермоха с березовым веником под мышкой отправился в баню. Вскоре туда же в сапогах на босу ногу проследовал Егор.
Раздевшись в предбаннике, Егор вошел в баню, где Ермоха уже помыл себе голову, надел на нее старую баранью шапку, а на руки сыромятные голички. Это означало, что старик сейчас полезет на полок париться. В бане жарко, в каменке алой грудой дотлевают крупные лиственничные угли, пахнет дымом и еще чем-то пряным, напоминающим аромат залежного зеленого сена. Егор потянул носом горячий воздух, спросил:
— Это чем же так браво пахнет, дядя Ермоха? Прямо-таки как на покосе.
— А вон видишь? — Ермоха кивком головы показал на три небольших бочонка, что стояли возле большой бочки с кипятком. — Это я траву тут всякую запариваю. Оно и дух от нее приятственный, и для здоровья шибко полезно.
Ермоха положил веник на каменку и плеснул на него два ковша кипятку из маленького бочонка. На каменке заклокотало, защелкало под потолок густым клубом — ударил пар, и в бане стало еще жарче, сильнее запахло распаренным березовым листом, мятой и бадьяном.
Егор знал, что Ермоха любит париться, удивляя своей крепостью к жару даже самых заядлых парильщиков Антоновки. Вот и теперь он такого нагнал пару, что Егору и на полу стало нестерпимо жарко, а Ермоха, то охая, то крякая от удовольствия, хлестал и хлестал себя веником по красной костлявой спине, по жилистым, крепким рукам и то и дело припрашивал:
— Подкинь-ка ишо ковшик… вон из того бочонка, с краю-то… там у меня… жабрей… запаренный от ломоты пользительно.
А через минуту-другую снова просит:
— Ишо маленько.
Егор, уже не в силах сидеть, облил себя холодной водой, растянулся на полу головой к порогу и широко раскрытым ртом, как вынутый из воды карась, жадно ловил струйку свежего воздуха, что тянулась из дверной щели. Ермоха же опять хрипит с полка:
— Мало, язви ее, кинь-ка там ишо ковша два, не берет чегой-то.
— Ты, дядя Ермоха, чисто сдурел. Ох, на полу никакого терпежу нету, а ты…
— Давай, живее!
Не отрываясь от пола, Егор налил в шайку два ковша воды, изловчившись, ахнул ее на каменку и, головой вышибив дверь, кубарем вылетел в предбанник, растянулся на соломе. В глазах у Егора потемнело, тело горело как от крапивы, звенело в ушах. Немного отдышавшись, он приподнял голову и только теперь увидел в пред баннике работника Никиту, с ним он повидался еще до того, как пойти в баню. Никита сидел на скамье не разуваясь, курил, зажимая самокрутку в пригоршню, чтобы не заронить искры в солому. Посмеиваясь в рыжую бороду, он взглянул на Егора, спросил:
— Напарился?
— С Ермохой напаришься, как же! Ишо маленько, и сгорел бы начисто, а ему хоть бы што.
— Беда с ним. И что у него за шкура, толщиной-то, однако, в палец.
— Не меньше.
— Этакую шкуру на сыромять переделать бы да подошвов из нее накроить к унтам, износу бы им не было.
В баню Егор с Никитой зашли лишь после того, как Ермоха, вдоволь напарившись, слез с полка и, окатившись холодной водой, пошел в предбанник одеваться.
Глава XI
На второй день Егор с самого утра пошел помогать Ермохе тесать жерди, строгать бруски для бороны. Больше всего хотелось Егору подержаться за чепыги, идя бороздой за плугом. Руки просили большой, настоящей работы. Об этом он и заговорил с Ермохой, когда тот сел на бревно отдохнуть, закурить трубочку.
— Дядя Ермоха, — Егор подошел к старику, — перелог-то за колком пахать будете?
— Будем, — пыхнув дымом, ответил Ермоха.
— Давайте завтра начнем. Заломим быков пары четыре да еще коня к ним, Егорку пристяжником, Никиту погонщиком, а я за плугом…
— Нельзя! — коротко отрезал старик.
— Дядя Ермоха…
— И не проси понапрасну. Воскресенье завтра, к тому же в этом году и благовещенье в воскресенье было, и начинать сеять в этот день никак нельзя, грех великий.
— Тогда послезавтра.
— Понедельник тоже день не начинный. Вот во вторник, бог велит, утречком баню истопим, помолимся и, благословясь, за дело!
— И снова париться будешь? — съязвил Егор.
— А чего же? Быть в Рыме да не повидать папу!
— И вечно у тебя эти приметы всякие, — недовольно проворчал Егор, но спорить не стал с Ермохой, понимая, что это бесполезно.
После обеда сделал сыну лук из талового прута, стрелы, отправился с ним на сопку. Там, пока малыш собирал ургуй и гонялся с луком за воробьями, Егор прилег на гребне сопки, полной грудью вдыхал пряный аромат чабреца.
