«Да, — подумалось старику, — и у меня была дочь». Старик ничего не знал теперь о ней. Последнее, что он помнил, как он вышвырнул в дверь подлеца, ее дружка Джинорезо, а вечером дочь ушла, собрав свои вещи, не сказав ни слова, и… пропала. Навсегда. Больше он о ней никогда ничего не слышал.
Старик напряг руку, взявшись за кружку. Когда-то он был сильным.
«Да, — подумал старик, — когда-то я был сильным…» И он залпом отпил большую часть пива, остававшегося в кружке. Без соли.
Неожиданно старик подумал, что в кармане у него осталось всего лишь два франка и что при его стесненных обстоятельствах пиво — это непозволительная роскошь.
«Господи, — подумал старик, — а что я видел в своей жизни?»
Господи, ну что он видел в своей жизни, что? Взгляни на него, Господи.
Рабы твои под тобою, а ты над ними. Сделай же что-нибудь, Гос-по-ди. Старик сидел и знал, что завтра к вечеру у него не будет и этих жалких двух франков. Деньги кончатся, и он умрет. А просить и побираться он не будет. Он ведь гордый старик. Он слишком горд для этого. А просто так его никто не накормит. Да и кто кого просто так накормит?
Никто никого просто так не накормит.
Когда-то он был богат. Сказочно и недолго богат. И вот все, что у него осталось, — даже не звенит в кармане. Когда-то у него было много женщин, очень много. Теперь ни одна не ляжет рядом с ним, с нищим слабым стариком.
В зале затеялась какая-то возня, потасовка. Кто-то кому-то не понравился. Старик даже не разжмурил глаз: какое ему дело до всего? Когда-то он был сильным и тоже дрался. «А теперь — старость», — подумал старик.
И начал думать о смерти.
Какое жуткое и в то же время простое и могучее явление. Понятное и абсолютно не понятное. «Придет смерть, — подумал старик, — и всё, чем человек жил, что ел, отчего дышал, тратил и улыбался, — унесет могила. Зачем же жить, если за тобой неминуемо притащится смерть?»
Мы рождаемся для умирания.
Смерти старик не страшился. Но ему невозможно было представить, что люди будут жить века и века и топтать незнающими ногами над ним землю, под которой он будет лежать и тлеть и этому тлению и лежанию уже никогда не будет конца — оно бесконечно. А он будет тлеть под ними, людьми, год, два, десять, века, и срок уже перевалит за ту цифру, которую он прожил и мог бы прожить и уже которую прожила его дочь. И не умрет от этого лежания, потому что дальше умирать некуда и больше некому, и не умрет мертвый, и дважды Смерть за нами не приходит, и от этого лежания он никак не изменится и не перейдет в другое измерение, а люди все будут жить и жить.
Да Бог с ними, с людьми!
«Интересно, — подумал старик, до каких пор так будет продолжаться?» И сам ответил: «Наверно, всю жизнь или, правильнее, всю смерть», и сам себе пояснил: «Жизнь ведь имеет конец, смерть бесконечна».
Значит, смерть конца не имеет?!? Дальше для старика рассуждать было сложно. Он и так слишком сейчас напрягся, размышляя о вечном. В голове начинало беспорядить.
Вдруг старик вскинул голову и приказал:
— Гарсон, бутылку перно! — И тихо, чтобы никто не слышал, добавил себе под нос: — Бутылочку…
Гарсон удивленно посмотрел на странного старика, но отказать не посмел и быстро выполнил заказ.
«А, — подумал старик, — умру лучше сегодня, а не завтра вечером».
Это был смелый старик. И когда-то очень храбрый.
Дрожащей рукой он стал наливать бурую с рубинчиками сверканий влагу в тонкий стакан, принесенный ему гарсоном. Старику казалось, что это он выливает свою кровь наружу, не дав ей угаснуть самой.
Он с силой пришпорил бок бутылки непослушными пальцами. Дрожь поунялась, и он с гордостью, граничащей с дерзновением, наполнил стакан до краев.
Чтобы не расплескать расплескиваемое, он сам наклонился к стакану, взяв его рукой, и чуть отпил от него с присюсюкиванием. Затем твердой рукой поднял стакан вверх и залпом опрокинул его в себя. До дна.
Он был мужественный старик и мог смотреть правде в глаза.
«Ах, — подумал старик и пожалел, — не успел пожелать себе ничего, — ладно, в другой раз». И вдруг он с болью или без боли, это неважно, но понял, что другого раза не будет. Нет, не то что сегодня не будет, его не будет ни завтра, ни послезавтра, никогда. Во веки веков, сколько будут пить и жить люди, старик не выпьет никогда, и даже жалкий глоток, какой там глоток, просто глоточек, не смочит его старую потрепанную глотку.
Старик умел смотреть правде в лицо, он посмотрел, и лицо правды ему ответило:
«Да, старик, тебе на этом свете не есть, не пить больше, я не хвалю тебя за безрассудство, а по-иному это не назовешь».
«Тьфу, — подумал старик и добавил: — Потаскуха! Правда, она ведь какая штука, с кем положили, с тем и лежит».
День угасал, за окнами сгущались сумерки: нормальная темносерость вечера, приближающегося к осени.
Старик подумал, что очень долго засиделся в бистро, раньше он так никогда не делал, потом, словно вспомнив что-то, он поднял руку и махнул рукой. А, все равно. Из его глаз выкатились и потекли по щекам, оставляя нежные и неровные бороздки, две маленькие, совсем малюсенькие старческие слезинки. Язык его нехотя слизнул две соленые капельки с обвислых усов прямо в рот.
«Старость», — сокрушенно подумал старик и еще подумал, что — ничего не поделаешь.
Он подозвал нерадивого гарсона. И рассчитался с ним по-королевски, щедро дав на чай. Он все понимал, это был умный старик. И это был его последний след, оставленный им в безумном мире, зовущемся землею.
Ноги неуверенно подняли его тело, и, выпрямившись, он заковылял прочь из зала. Да и… из жизни.
Он понимал, что надо уступать дорогу, и он хотел уступить ее, потому что был не привередливый старик. Он только не хотел умирать…
Лачужка старика, понуро ожидая своего хозяина, ни о чем не спрашивала и не рассуждала, даже не пытаясь согреть его. Все мы постояльцы в этом мире. Старик лег покорно на подстилку и, смежив веки, задремал.
Он был пьян. А может быть, и нет, но этого никто не знает. Он так давно не пил, что и сам не знал, как назвать состояние, в котором находился.
Мир больше никогда не видел этого старика с глазами, похожими на мальчика. А люди, сидевшие в бистро, даже не обернулись в его сторону, когда он уходил.
25 марта 1975
Записки конопатого мальчика
Рассказ-ирония (жуткая)
Мы с братом Борей безмятежно плещемся в волнах ласкового Черного моря. Времени у нас уйма. Я бы сказал, целая уйма от первой уймы, ну а самое точное определение будет с вагоном: времени у нас вагон и маленькая тележка, а вообще бывает и такое, что тележка гораздо больше вагона, как в анекдоте… Но про анекдот потом расскажу, времени-то у нас — умереть и воскреснуть по четыре раза на круг можно.
Так вот, значит, мы с братом Борей безмятежно плещемся в волнах Черного моря, а ласковые волны солнечного моря ласкают нас своею и так далее, но главное, что плещемся в Черном море, и не менее главное, а я бы сказал даже более: времени — на Луну слетать и обратно не позабыть возвернуться, как в песне… Ну ладно, о песне потом. Так, значит, мы плещемся.
Фу-у ты, Господи, ну плещешься, так и плещись. Что ты как банный лист пристал к заветному месту? Дальше давай, дальше. Ну?!
А ты меня не погоняй, не запрягал, поди. А тем более не нукай. И не к твоему этому месту прицепился.
Я бы ему много еще чего мог сказать, ну да ладно. Не хочу мешать себе плескаться!..
Да, а чё там мой брат Боря делает?!
Ныряет. Молодец. Гляди — научился. Иде это он так, а? Два раза нырнет, а один раз вынырнет.
А чего, второй раз его не научили выныривать?!
Во, липучий читака попался. Научить-то его научили, только вместо того, чтобы второй раз вынырнуть, он меня за одно место щипает, под водой хватает. Раком становится. А может, что и краба из себя изображает. Однако попке больно. А я боль жуть как не терплю, ну и давай орать на десятикилометровый каменно-неудобный пляж: «О-ё-ёй!!» Всем весело, а попке моей все-таки больно. А раз как-то брат Борька до того натурально раком стал, что я от испуга ка-ак долбанул его ногой, все под водой, под водой, так, может, только благодаря воде его нос без покривления и остался, а вот под глазом «банан» у него сиял долго. Очень долго. Недели две, наверное, а может быть, и три. А чё!? Он мне «дюфицитом», и я ему «дюфицитом», но нечаянно. И он меня простил. Недели две, наверное, все оплеухами прощал.
Ох, красота! А времени у нас целая уйма. Времени у нас как минимум еще полвагона и полтележки.
О, самое время анекдот рассказать. Анекдот, анекдот… ой, забыл… что за анекдот рассказать собирался. Так, вагон… вагон, маленькая тележка, тележечка, время, времени уйма, а!!! вспомнил, рассказываю. Приехал городской один, из города, значит, в сельскую местность (это мягко выражаясь), грубо выражаясь, в деревню. Ну и спрашивает он у мужика, на дровнях сидящего:
