— Слышь, милый друг! — (Это он, грубо выражаясь, сказал, чтоб под деревенского сразу подделаться.) — А далеко тут до Архиповки будет?
— Да недалече, едрен корень, — отвечает мужик. (Это он мягко так ответил, шоб городского не спугнуть.) — Версты две, почитай, с гаком.
— А гак сколько? — не унимается городской.
— Гак? — переспросил мужик, потом подумал и успокоил: — Гак, почитай, верстов пять будет.
Так вот и у нас с тележкой, видать, было. Плещемся мы и плещемся, а билетики, однако, у нас на самолетик «Ту-13четырик» на сегодня. Ой, плескаться красота…
Тихо. Слава те, Господи. Отстал тот надоедливый читака. Теперь все по порядку, не спеша расскажу, а по мере возможностей с неторопливыми подробностями и опишу.
Лазоревка, должен вам сказать как родным, место уникальное (чтобы не сказать уникальнейшее) и единственное. Жара прет, что броневик на полигону. Купать хоцетця (опять-таки из анекдота) по страшной силе. Очередь опоясывает столовку (центральную, добавлю, в такой дыре, оказывается, существует еще разделение на периферию и центр), так вот очередь опоясывает это центральное произведение, э-э, то есть заведение, в три кольца. Ох, красота. Часика три оттарабанишь, в смысле выстоишь, а по тебе жара выстоит… как броневик на полигоне. Взмокнешь, сопреешь, опять замокнешь, подойдешь к еде, а… куцать совсем не хоцетця. Уже. Но больше всего в своей конопатой жизни в городе Лазоревка я любил тюхтели (это собственное, из моего словаря), а в меню значилось: тефтели мясные, и после тире, вот такого —, шла цена — 28 к. Если бы мне ежедневно приплачивали в 1000 раз больше к., чтобы я только нюхал (но упаси, Господи, ел злосчастные тефтели), я бы и то не согласился на еще один раз. От этих тюхтелей исходили все зловонные запахи, известные человечеству с древних времен (вы представляете себе, с древних!), когда еще и цивилизации в помине не было. Запахи же общественного туалета (в той же Лазоревке) показались бы вам восточными благовониями.
Жили мы в двухместной прелестной (ой… что означает тяжкий вздох) палатке. Натянули мы ее в небольшом (большом НЕ — отрицательная частица) углублении меж двух прелестных деревьев. Понятие о палатках мы имели настолько относительное и, как окажется потом, настолько безобидное, что мне просто стыдно за эту жалкую ничтожную взрослую личность — моего брата Борю.
В эту ночь мне снилось, что я плыву по морю, хорошо так плыву, я как раз подумал: «Научился наконец». Но одного я не мог никак понять: почему мне сверху капает что-то в рот, когда я плыву кролем (хорошим таким кролем) лицом к волне. Приплываю, то есть просыпаюсь… и что вы думаете, я правда плыву: воды в палатке по щиколотку, но не маленького, а очень высокого человека (баскетболиста, наверное). И мало того, что мы, то есть эта бездарная, неличностная личность брат Боря поставил палатку в яму, так он и верх у палатки даже не подумал натянуть. Но опыт есть знание, а знание есть сила. И с новыми силами, с закапанным ртом, как лев, я решительно бросился на своего брата Борю. Брат Боря спал сном праведника. Нет, не потому, что он в самом деле был таким, и не потому, что его не доставал дождь, а просто яма, мало того, что это была яма, так она еще была и двухъярусной, и, как вы смышлено догадались, на данном этапе в нижнем ярусе спал я, ваш непокорный слуга.
Чтобы поднять моего брата, и не просто брата, а Борю, для этого мало дождя: для этого нужны танки, броневики, авиация, тяжелая артиллерия, табуны беспрерывно ржущих лошадей и орды быков, вкупе с носорогами, мчащихся все время и безостановочно, — вот это все объединить в скромный ансамбль, тогда будет в самый раз для побудки моего Бори Морфея.
Но я не был ни носорогом, ни броневиком, и уж, как ни странно, быком тем более, однако мой зудливый голос, на который у него была повышенно-чувствительная реакция, делал невообразимое или, точнее сказать, невоображаемое.
«Бо-ря-я, вставай, ну, Бо-рик, вставай же, — канючил я зудливо. — Я ку-ушатьхочу, моя мама не пришла — молочка не принесла, стань моей мамочкой, Борик!» Такое повторялось каждое утро. Зато что он творил потом, такое, вправду, редко повторяется когда. Сначала он дико сучил правой рукой по воздуху и норовил не куда-нибудь, а именно в мою конопатенькую пресимпатичную мордашку. После чего он осволочело дрыгал ногами, вертелся с боку на бок, кому-то страстно поддавал во сне (кому бы это?) коленом, и, когда я снова зудил «Боря, мамочкой стань», он дико скрежещал небольными зубами и возоплял:
— Идиот дегенеративный, идиотиковатый дегенерат (взаимно)! Какой еще мамочкой я должен стать?!
После чего он приподнимался на локтях и как ни в чем не бывало спрашивал: «Санчик, а который у нас сейчас час?» «У нас» — как вам это нравится?! У-y! И после того, как лакейский Санчик (оно кормило) услужливо (оно могло и не покормить) тянулся доложить своему несравненному и верховному божеству (от него зависело, когда тронемся в долгий и изнурительный путь к еде), само божество мерзко отдергивало руку и дико верещало: «Ну, что ты хапаешься своими осклизлыми псевдоподиями!»
Наконец, когда до него окончательно дошло, что в нашей маленькой, но миленькой палатке не только формальный, но и натуральный потоп, мы улеглись с ним в два этажа на его верхнем незатопленном ярусе, причем я, как вы смышлено догадались, оказался на нижнем этаже его верхнего яруса, и Боря-потолок придавил меня, заснув. Прямо-таки приспал.
Но скоро наступил финиш, правильнее сказать, предел наших желаний и жеваний. В головокружительном забеге по общепитовским столовкам г. Лазоревки наши скудоумные финансы, не обремененные большими мозгами, как дешевки растратили себя, и вот печальный результат: живот настойчиво лип к спине, спина не менее настойчиво, если не более, льнула к животу.
Но я человек более предприимчивый, нежели мой брат Боря, и если он мог, как медведь, заглушать свой голод в спячке, то я мотался по всему кемпингу (о, забыл сказать, что проклятое место, где мы жили, называлось кемпингом, и не просто, а еще и авто). Я по-шустренькому в радиусе 10 кв. км., что в переводе означает сад санатория «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», раскопал плодоносящие деревья и соединился с ними как пролетарий, набив полную пазуху зеленеющими (так нежно-нежно) плодами, и с победой к Борьке вернулся. Оно, божество, спало. Оно не могло ничего, и потому оно спало (вот г…о). Я высыпал драгоценные плоды на солнце, сел по-турецки, как старый еврей, у нашей чокнутой палатки и стал ждать у плода приплода (ха-ха-ха!)
Тут уместно рассказать второй анекдот.
(Рассказываю анекдот о Ямало-Ненецком нац. округе «Оцень куцать хоцетця».)
Да, так вот гомологичный случай произошел с нашим братом Борей. Оно проснулосё (язык сломаешь). И видит у ног моих фрукты. Глаза у него трижды сбежались к носу и вновь разбежались в разные стороны. Ноздри раздулись, как у арапа Петра Великого: еще бы, два дня ничего не куцать, тут кем угодно станешь. Не только арапом. Оно, как вепрь, бросается и начинает жадно поглощать драгоценные плоды мои из не менее драгоценного пролетарского сада (не моего), без разбору груши, яблоки, алычу, сливы. Попеременно поикивая, постоянно подавливаясь, периодически порыгивая, утопая в слюне, он с благодарностью позыркивает на меня (не отниму ли?). Я и не собираюсь.
И да простят меня мужчины, речь (короткая, но содержательная) пойдет о женщинах.
Где вы были в это время, блондинки, брюнетки, рыжие, серые, пегие, в яблоках, дымчатые и гнедые, которые его любили, ласкали, целовали совсем недавно, баловали нежно, когда оно яростно пожирало дары санаторского подохранного сада, где вы были, я вас спрашиваю, разноцветные женщины, когда он потом катался по верхнему своему и даже по нижнему моему ярусу, а иногда просто выкатывался в партер, на люди, дико визжа, с вытаращенными глазами, вопя благим матом, схватясь мертвой хваткой за живот? Оно страдало, меня пинало, меня ругало, меня бивало, швыряло, рвало, в землю топтало, оно даже проклинало какую-то маму, то ли ту, которой я просил его стать, то ли, может, еще какую. Не знаю. Я маленький. А ведь я предупреждал, что они были нежно-нежно зеленеющими, а иначе зачем бы я их выложил на солнце и сидел вокруг них в дурацкой позе затурканного… турка.
Оно этого не поняло.
Ну да ладно, блаженные и благостные времена позади. Худо-бедно ли (пожалуй, и то и другое), настал последний день любви и расставанья, но не последний час: времени у нас, как вы знаете, еще вагон и маленькая тележка, на Марс слетать и на Юпитер, словом, успеем и мы и вы. Если вы, конечно, захотите.
Итак, все предыдущее было вступлением…
Теперь начинается начало.
Роковое.
— Придурковатый от слова придурок, хватит торчать в воде, все равно не утонешь. — Это он мне говорит, и это родной брат. Прости, Господи, его душу грешную и надолго расстроенный желудок. Я лениво вылезаю на каменный берег — прямо каменный век. Просто чудо, что за месяц этого сомнительного отдыха на этом не менее сомнительном пляже я ни разу не сломал себе ногу: ни левую, как ни странно, ни правую. Правда, дважды растягивал и один раз вывихивал… Борину ногу, когда прыгал на него в избытке братских чувств. Так вот, вылез я на этот палеозойский берег — игрушку страстей природы (низменных) — и тру ожесточенно свою спину. Оно одето, оно ожидает меня с нетерпением, не молча:
