– На, сходи в туалет и вытрись как следует.
Когда я посмотрел в зеркало над раковиной, то увидел, что в щетине вокруг распухших, расцарапанных губ блестит засохшая слизь.
Пытался ли я сопротивляться? Конечно. Каждый раз, приползая домой, я говорил себе, что теперь-то уж точно все кончено. Что есть предел унижениям, что нужно вспомнить о чувстве собственного достоинства и силе воли; но проходил день, другой, и мне уже ничего так не хотелось, как чтобы раздался звонок и она позвала меня снова. Если вдруг Лолита не звонила дольше обычного, я начинал волноваться, не находил себе места, бросал на нее жадные и умоляющие взгляды на лекциях, замечая попутно то новый дорогой телефон, то украшения, которые стали у нее появляться, и к страху того, что я могу быть отвергнут, примешивалась жгучая ревность от осознания, что у нее кто-то есть, кто-то еще, кроме меня. А еще думал о том, что, согласись я тогда на «продолжение знакомства», то оно развивалось бы явно по другому сценарию. Теперь же мне на своем опыте пришлось убедиться в справедливости слов из «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова», где говорится: «Всякая злость мала по сравнению со злостью женщины». Особенно женщины отвергнутой и оскорбленной.
Однажды я предпринял настоящую попытку побега. Это случилось в ночь на Рождество, двадцать четвертого декабря. Как раз в этот день жена сказала мне, что уедет на Новый год к дочке в Москву. У нее уже были собраны сумки. Объяснений и комментариев не последовало, за что я был очень ей благодарен: все и так было ясно, ну, или казалось таковым. Когда я закрыл дверь и остался один в опустевшей, когда-то такой уютной и привычно теплой квартире, на меня накатила тоска. Моя жизнь, мой мир рушились с пугающей быстротой, и я должен был это остановить. На то, чтобы сказать Лолите, что я не приду к ней сегодня, духа у меня не хватило. Я снова явился и только кивнул, когда она сообщила, что хочет, чтобы я остался с ней до утра. Зато хватило сил на другое – лежать, как собака, у изножья кровати, и ждать, пока хозяйка уснет.
Глубокой ночью, дождавшись, когда ее дыхание станет ровным и глубоким, я сдвинулся с места и почти ползком пробрался в прихожую. Медленно, осторожно, замирая при каждом шорохе, словно сапер, разминирующий чуткую бомбу в яме со спящими змеями, я кое-как натянул одежду и встал. Дверной замок громко, предательски лязгнул в ночной тишине. Я замер. Лолита пошевелилась во сне. Некоторое время я стоял, обливаясь потом и ощущая гулкое биение крови в висках. Ничего. Крадучись, как вор, я выскользнул за дверь, медленно прикрыл ее за собой, и выскочил на лестницу.
Я не стал вызывать лифт, а пустился бегом, все быстрей и быстрее, перепрыгивая через ступени, с грохотом приземляясь на лестничных площадках, хватаясь на поворотах за перила, которые гудели, дрожа, как толстые басовые струны.
Ночь была морозной и тихой; в кристально-прозрачном небе сияли яркие, чистые звезды. Я бежал, скользя по укатанному снегу, пока не закололо в боку, и потом перешел на быстрый шаг. Холодный воздух больно щипал ноздри, но очищал мысли, словно стакан ледяной газировки на утро после попойки. Меня охватило ликующее, бодрящее чувство: я смог это сделать, я сбежал, я вырвался. Теперь нужно только добраться до дома, укрыться от безумия и мрака прошедших недель за надежными дверями, в желтом, уютном тепле, а потом позвонить жене. Я объясню ей все, расскажу все, что было, и она отнесется ко мне с пониманием, которого мне так не хватало последнее время, и поддержит, как умела только она, как всегда поддерживала на протяжении трех десятилетий нашего брака. Я чувствовал себя снова живым и свободным, как заключенный, выбравшийся из узкого подкопа за пределы своего каземата, и впервые за долгие годы вдохнувший полной грудью воздух, не стиснутый стенами и удушливыми миазмами тюремной камеры.
Широкий длинный проспект был пустынен, цепочка редких фонарей уходила в бесконечную тьму, куда-то к краю земли, превращаясь в планеты и звезды. Редкие автомобили проносились по заснеженной трассе. Загребая ботинками легкий, пушистый снег, я подошел к обочине, увидел приближающиеся фары и махнул рукой. Автомобиль сбавил скорость, включил сигнал поворота, и плавно остановился в нескольких метрах от меня.
Я шагнул вперед и встал в нерешительности. Что-то неуловимо изменилось вокруг, потемнело, а может быть, стихло, словно птицы средь летнего полдня вдруг замолчали все разом. Только двигатель стоящей у поребрика машины негромко работал на холостых оборотах. Водитель распахнул пассажирскую дверь и перегнулся через сиденье.
– Куда ехать?
Я отшатнулся, сделал шаг назад, потом другой, и помотал головой. Шофер недовольно ругнулся сквозь зубы, захлопнул дверь, и машина уехала. Я остался один. Тишина ночи теперь показалась зловещей. Мороз уже не бодрил, а пробирал до костей. Взгляды звезд с поднебесья стали колючими и недружелюбными. Я постоял еще немного, потом поднял воротник пальто, втянув в него шею поглубже, и побрел обратно.
– Погулять решил? – раздался голос Лолиты из домофона. – Ну так погуляй еще и подумай о своем поведении.
Она впустила меня только через сорок минут. Когда наконец я поднялся в квартиру, то чувствовал себя куском мяса, извлеченным из морозильной камеры. Все тело покалывало, мочки ушей затвердели и страшно болели. Я встал у двери в коридоре, ожидая позволения войти, а она стояла напротив, скрестив руки на груди и вперив в меня неподвижный, угрожающий взгляд.
– Знаешь, – сказала она, – я думала отложить это до другого случая, но ты сам напросился.
Она отвернулась, подошла к комоду напротив входа в комнату и принялась рыться в ящике; потом что-то достала оттуда, и я увидел, как она затягивает вокруг талии и ягодиц кожаные ремни. Когда она повернулась, спереди между ног у нее болтался огромный, черный, блестящий страпон.
– Ну, что стоишь? Раздевайся.
Каким бы ни был откровенным мой дневник, какие бы подробности я ни открывал в нем, но о том, что произошло потом этой ночью я не хочу вспоминать вплоть до дня Страшного Суда; но и забыть об этом я не смогу до того, как предстану пред Престолом Господним.
На Новый год я впервые за много лет по-настоящему сильно напился. Купил себе водки и выпил пол-литра, ничем не закусывая, только запивая водой. Очнулся утром, разбуженный неестественно радостными голосами и музыкой из телевизора, который не выключил накануне; посмотрел мутным взглядом в экран и решил, что, пожалуй, продолжу.
Продолжал я три дня. Потом меня позвала Лолита и запретила пить.
Через неделю после Нового года снова позвонила жена.
– Ты дома? – спросила она. – Никуда не уехал?
– Нет, – ответил я.
– Ну, тогда я еще погощу тут немного. Веселись.
И повесила трубку.
В тот же вечер я собрал свои вещи, погрузил их в видавшую виды «Волгу» и уехал на Каменноостровский проспект.
Старая квартира встретила меня пыльным запустением: тусклые лампочки, серые обои, низкие потолки, лохматая паутина в углах, окна, покрытые толстым слоем грязи и пыли с проспекта. И какая-то напряженная тишина, какая наступает, если в комнату, где беседуют люди, вдруг без стука войдет посторонний. Дома и квартиры никогда не пустуют, пусть люди и не всегда замечают того, что селится в их оставленных на время жилищах. Я чувствовал, что моему возвращенью сюда вовсе не рады.
Впрочем, мне не было до этого дела. Насилие над волей и разумом неизбежно приводит к изнашиванию души. У меня не было больше ни сил, ни желаний, и даже страстная, пугавшая меня тяга к Лолите постепенно пропала, а вместо нее пришла обреченность – именно ее я ощущал, когда снова и снова приходил к Лолите, уже не думая о том, чтобы сопротивляться, бороться или бежать. Но и сама Лолита тоже изменилась: она была уже не той веселой и дерзкой девчонкой, которая вошла ко мне в аудиторию солнечным сентябрьским днем; в ней словно поселилось что-то, спряталось, но порой выглядывало наружу, и тогда казалось, что лицо Лолиты – лишь маска, надетая на чужую, зловещую сущность. Я смотрел, как она сидит вместе с другими студентами на лекциях, что-то пишет в тетрадке или, как все, рассеянно водит пальчиком по экрану смартфона, и удивлялся, что никто не замечает, кем или чем она стала. Я будто видел змею, большую, зловещую, темную, свернувшуюся толстыми кольцами под столом, а люди беспечно сидели и проходили с ней рядом.
Звать меня она теперь стала все реже, один – два раза в неделю, и то не ночью, а днем или вечером, а с середины января и вовсе как будто забыла. Наверное, ей просто надоела эта забава. Я снова почувствовал себя старой, наскучившей вещью и ненужной игрушкой, только теперь я был отвержен не окружающим миром, которому не нужны мои мысли и знания, а оказался несостоятелен даже в качестве сексуального раба двадцатилетней девчонки. А еще ревновал, замечая новые вещи, украшения и телефоны, и злился, когда гадал о том, с кем теперь моя Лола проводит длинные зимние ночи. Наверняка с тем, кого не ставит на четвереньки и на ком не ездит верхом, как на понуром осле.
