не очень чисто… Но ведь вы знаете, что Коктебель – проходной двор.
– В каком смысле? – вежливо поинтересовался я, стараясь перекричать хитроумный музыкальный инструмент, который гудел трубой, скрипел скрипкой, потом вдруг заблажил аккордеоном и под конец вообще ударился в какой–то бандитский присвист.
– Скорее всего, убийца умотал отсюда в тот же вечер.
– Вполне возможно. Во всяком случае, я бы на его месте поступил точно так же.
– Да? – удивился лейтенант в какой–то невероятной тишине – оркестр замолк, и девушка, которая только что сотрясала воздух львиными рыками, волчьими воями, слоновьим трубным ревом и еще черт знает чем, отложила наконец свой микрофон в сторону и так легко спрыгнула с эстрады, будто не она исторгала из себя все эти чудовищные звуки. – Вы хотите сказать, что вполне могли оказаться на его месте? Я правильно понял?
– Нет, неправильно. Я сказал предположительно. А вы, видимо, приняли мои слова за признательные. Как вы относитесь к сухому вину?
– Прекрасно! – воскликнул лейтенант. – Тем более что на столе, кроме алиготе, ничего нет.
– Жора, а ты как?
– Нет–нет, я потом наверстаю. А то все стихи перезабуду… – Он сидел, подперев щеку кулаком и отсутствующе глядя в зал.
– Печально, когда смерть настигает человека в таком прекрасном месте, – проговорил лейтенант, залпом выпив стакан.
– А что, есть места, где смерть не столь печальна? – спросил Жора с прежней отрешенностью.
– Не знаю, не думал… Наверно, везде это все–таки нежелательное явление.
– Знаешь, как я бы хотел умереть? – спросил Жора, почему–то оживившись. – Чтобы без следов.
– Без следов? – дернулся лейтенант. – Без следов ничего не бывает. Ничего.
– Умереть так, – продолжал Жора, как бы не слыша лейтенанта, – чтобы не осталось от меня ни трупа, ни отдельных частей. Был я – нет меня. Где я, что со мной, куда пропал, надолго ли… Чтобы ни у кого не нашлось ответов на эти вопросы. Был – нету. Все. Ветер в ветвях прошумел, где–то на Карадаге гром прогремел, упали редкие капли дождя… И все.
– Сесть в лодку, – заговорил рыжий лейтенант, – отплыть в море, привязать камень к ногам и перевалиться за борт. Ничего не останется.
– Не годится, – Жора отрицательно покачал головой. – Все равно волны вытолкнут на берег нечто кошмарное… Кстати… А знаешь, как я поступил с первой сотней камней, которым придал форму женских головок, чудищ морских, улиток, ящериц?.. Я все их выбросил в море. Сто камней.
– Зачем?
– Глупость, конечно… Я подумал так… Вот море во время шторма выбросит их на берег, люди будут находить и удивляться – надо же, что море может сделать из обыкновенной гальки.
– Подлог! – заявил лейтенант.
– Не понял? – Жора повернулся наконец в его сторону.
– Собственные деяния пытался приписать другому.
– Кому?
– Морю. – Лейтенант так же залпом опрокинул второй стакан алиготе.
– Да, за мной это водится, – кивнул Жора и опять уставился в сторону Карадага.
Подошел Слава Ложко – большой, розовый, как сердолик из Лисьей бухты, с короткими седыми волосами, взором веселым и наглым. И сразу, едва он только появился в зале, забегали официантки, снова рванулись было на сцену музыканты, но Слава мановением сильной руки вернул их на место, за столик в углу.
– Жора! – сказал он властно и положил кулак на стол. – Если опять начнешь шептать в микрофон – выгоню.
– Понял, – кивнул Жора.
– Чтоб с чувством, с толком, с расстановкой.
– Понял.
– Микрофон держи у самых губ. И это… Без мата. У меня заведение приличное, и некоторых твоих произведений публика не потерпит. И я не потерплю.
– Понял.
Слава поднял обнаженную загорелую руку и щелкнул в воздухе пальцами. И тут же рядом возникла, словно сгустившись из жаркого ресторанного воздуха, Аллочка, с которой мы иногда обмениваемся взглядами пристальными, но совершенно невинными.
– Коньяк, – сказал Слава.
И Аллочки не стало.
Через доли секунды я увидел ее уже возле стойки бара.
– Как тебе это удается? – спросил я.
– Они все меня любят, – ответил Слава.
– Любовью брата?
– Ни фига! Понял? Они меня любят настоящей любовью. Понял? Самой настоящей. С кровью и страстью, с гневом и восторгом!
– Все?
– Без исключения.
– И тебя хватает?
– Еще остается.
– А куда деваешь остатки?
– Переплавляю в стихи. Видишь диплом? – Слава ткнул мощным указательным пальцем в цветастую бумагу на стене. – Международная премия за достижения в области поэзии.
– Круто, – сказал я со всем уважением, какое только мог изобразить. – Говорят, вчера тебя кто–то хотел обидеть?
– Вчера?
– Возле базара.
– А, – Слава счастливо рассмеялся. – Он больше никого не обидит. А его теперь может обидеть кто угодно.
– Круто, – повторил я.
Славе понравилось мое одобрение, и он несколько мгновений смотрел в упор, как бы проверяя мою искренность. Видимо, я выдержал испытание, потому что он, чуть наклонившись ко мне, но не снижая голоса, сказал:
– Этот тип подозревает тебя в убийстве, – и указал на лейтенанта. – Ты поосторожней с ним.
– Я? – возмутился лейтенант, но была, все–таки была в его возгласе легкая сконфуженность.
– Знаю, – сказал я.
– Откуда? – требовательно спросил Слава.
– Он сам мне сказал.
– Дурак потому что, – подвел итог нашему разговору Слава и, встав, решительно подошел к микрофону. Как он представлял Жору Мельника, я не помню, поскольку у входа со стороны набережной появилась Жанна. Она помахала мне рукой, я ответил. Легко проскользнув между посетителями, Жанна подошла к нашему столику и села на стул, с которого только что поднялся Слава.
– По какому случаю пьянка?
– Георгий Сергеевич Мельник сегодня будет читать свои потрясающие стихи. Коктебельский цикл.
– А, знаю! Если ты в чужой постели и, конечно, не один, значит, точно в Коктебеле… Дальше забыла.
– Извините, мне пора, – сказал Жора и покорно, даже как–то подневольно направился к микрофону. Раздались жидкие, пьяные аплодисменты.
Жора стоял у сцены с таким выражением, будто не совсем понимал, зачем здесь оказался и как ему дальше быть, чтобы ответить на обращенные к нему взгляды.
– Ладно, прочту, – сказал он. – Так и быть… Авось что–нибудь из этого получится… Поехали, – сказал он самому себе.
Пьем за здоровье, пьем за встречу,
За одоленье всех преград!
И льются пламенные речи,
И я тебе, и ты мне рад…
Но, помня горькие примеры,
Свои помятые бока,
Вот главный тост – за чувство меры,
Мне незнакомое пока.
Жора неловко поклонился, помолчал.
– А знаешь, стихи–то – ничего, – сказала Жанна.
– Обалденные стихи.
Жора снова заговорил в микрофон:
На берегу, на пляже, из бокала
Мы пили крепкое вино.
А возле нас волна ласкала
Песочно–галечное дно.
К закату солнечного света,
Почуяв бодрости приток,
Я начал говорить про ЭТО,
Ты ж стала говорить про то,
Что я тебя
