То были здоровые мужики. Подчас до неприличия — триста фунтов жира с прыщами. Но в большинстве случаев покладистые. Уэнди удивлялась моей работе. (Одному парню до меня сломали нос, а другого застукали, когда парочка эксцентричных гостей из резервации загнала его в угол и обоссала.) Она не знала, что вся фишка в том, что я понимал их состояние.
Нет, с индейцами все было зашибись. Доставали меня белые мужики. В частности, фениксовские карьерные мальчики. Представляете себе этот типаж. Типа у-меня-белый-воротничок-а-ты-говно. Сытый и Голодный…
Иногда по утрам, когда я облачался в свой костюм Полного Неудачника, меня бесил один вид этих субъектов в пиджачках при галстуке, выстроившихся вереницей в местных злачных местах, типа «Моторолы», «US West» или «Allied Signal». Я с удовольствием вел себя с ними почти по-хамски. И вдобавок сверлил смертоубийственным взглядом каждого менеджера младшего звена, кто решил снять стресс, наорав на меня, лакея, подающего ему утреннюю порцию холестерина.
Конечно, кто я был такой, с их точки зрения? Придурок. Конченый кретин. Бесправный, ЗАРАБАТЫВАЮЩИЙ НА ХЛЕБ баран, рассекающий в идиотском прикиде и разносящий эти их «сосиски макмафин». Бог свидетель, я старался следовать совету Боба из Геттисберга. Но не получалось. Цитирую изящную Бобовскую формулировку: «Наши клиенты любят дружелюбных людей, и вы должны улыбаться им, чтобы они почувствовали наше гостеприимство». Но меня хватало, только чтобы не перевалиться через стойку и не засандалить жирной картошкой им в рожу, так что раздавать эти их мак-гурметы с улыбкой было выше моих сил.
Мне хотелось отутюжить их, пришить. Я жаждал пытать этих яппи, вешать их на собственных подтяжках, вымачивать в жиру от картошки их обожаемые галстуки, пока они не начнут обращаться ко мне «сэр». Но вместо этого я творил более тонкий саботаж. Только я до настоящего момента знал об этих маленьких акциях воздействия. (И сознаю, что своим признанием я обрекаю себя на вечное осуждение, на жизнь изгоя. Но другого я и не заслужил!)
Я совершал омерзительное преступление! Дело в том, что в мои обязанности среди прочего входило собирать остатки ваших мак-блюд. И, да поможет мне Бог, в один прекрасный день я плюнул в масло. Не смог удержаться. Моя гнусная харя показалась моему больному сознанию в тот момент почти благородной. Незаметный жест по сравнению с всепобеждающей яростью, прожигающей мне мозг, словно электролит кислотного аккумулятора. Когда я стоял в подсобке и комментарий последнего клиента насчет мешка слюней все еще звенел у меня в ушах, я метнулся в комнату для служащих с посудиной, полной разнообразных объедков.
На одну минуту я, рассвирепевший, склонился над посудиной и увидел собственное отражение в полупрозрачном жире. Желтую, зыбкую копию своей перекошенной от ярости физиономии. «Хорошо же, — прошипел я. — Хорошо же, вздумал меня оплевывать? Ладно. Я вам покажу, пидорасы, как оплевывают. И вы у меня жрать это будете. Добавлю в вашу хавку нашу фирменную приправу, вы не против? Идите вы на хуй и приятного вам дня». И плюнул.
Однажды утром Филип, молодой латинос, с кем я даже ни разу словом не перекинулся, неожиданно забрел в подсобку и застал меня… за актом диверсии. Тогда я был с ним едва знаком. Он работал здесь уже много лет, ему надо было содержать жену и ребенка. Он держался обособленно. Больше я ничего о нем не знал. Однако же Филип, насчет которого я всегда подозревал, что он не так прост, как о нем думают, вдруг возник у меня за спиной в тот момент, когда я как никогда старательно плевался в утренний набор.
Наши глаза встретились. Мапо а тапо[53].
Классический момент истины. И тут в знак одобрения (при этом воспоминании у меня по сей день теплеет на сердце) на лице доселе невозмутимого Филипа появилась самая широкая ухмылка, из всех мной виденных. Не говоря ни слова, он поднял руку и дружески шлепнул ей о мою, потом взял посудину, дико взвыв высоким голосом, и сунул ее в морозилку. Потом сделал мне знак головой покараулить дверь. По-моему, даже грабить банк — менее увлекательное занятие. Пока я стоял на стреме, Филип извлек свой прибор, снова дико и визгливо хохотнул и направил дымящуюся струю прямо в центр яичной массы. Мне кажется, я услышал, как он произнес: «Viva la Raza»[54].
Но я могу ошибаться. В голову хлынул поток крови и адреналина.
Кажется, мы с Филипом с тех пор так и двумя фразами не обменялись. Только иногда кивали друг другу. Мы участвовали в каком-то сильно засекреченном Сопротивлении, партизаны своего собственного фронта войны жидкостей. Но после того случая я фактически прекратил свои мятежные выходки. Ушло само собой по ходу развития событий. К тому же большинство клиентов были завсегдатаями. Каждое проклятое утро они приходили к нам, самодовольные, стеклянноглазые. И я практически удовлетворился тем, что отомстил им всем — и никто не сдох.
Вдобавок с момента моего первого оплевывания Начальница Ва заметила перемены в моей «любви к посетителям». Она объявила, что наконец-то я проникся духом «Макдональдса». Стал вести себя с клиентами, словно они очень дорогие гости. Теперь я по-настоящему влился в команду «Макдональдса».
В Долине Прогресса я прекрасно ладил с остальными обитателями. Играть в софтбол или заниматься водным спортом я был физически не способен, но всегда мог отвоевать себе уважение наездами на администрацию. Я снова попал в среднюю школу. Интеллектуал-везунчик, ответственный за мой личностный рост, вышеупомянутый Задорный Мартин основную часть времени на наших еженедельных сеансах консультаций объяснял мне, что он и сам бы вполне стал писателем, только он посвятил жизнь серьезному делу. Кто, по большому счету, населяет Голливуд? Пустые эгоисты, вот кто! Циркачи!
Эти тет-а-теты мне почти нравились, при условии, что они доказывали мою неутраченную способность привносить смуту. Я так долго был выебан и высушен, бесполезен, утратил все представления о себе самом. И мне было полезно понаблюдать, что одно присутствие моей отмытой и трезвой персоны способно довести кого-то до подобных пароксизмов раздражения. Обычно сеанс с Мартином начинался у нас, например, с такого вопроса: «И что вы действительно считаете, что если ваше имя мелькнуло в журнале или на ТВ, то вы стали кем-то таким прямо особенным?»
— Ну, не совсем, Мартин. В основном я писал всякое говно.
— Вы следуете моде на цинизм? Моде на отрицание всего? Не удивительно, что остальным ребятам вы кажетесь героем.
— Я бы так не сказал, Мартин.
— Видимо, вам доставляет удовольствие их развлекать. Вы серьезно считаете, что готовы стать образцом для подражания?
Тут он начинал бурлить по-настоящему. Розовое мясо его щек покрывалось красными пятнами. Полумесяцы пота выступали через синий блейзер в стиле Боба Биверса, который он заставлял себя носить, невзирая на нечеловечески жаркий пустынный климат.
Ситуацию осложняло, хотя и делало одновременно гораздо прикольней то, что я стал по утрам уходить на ранние собрания алкоголиков и наркоманов в нескольких кварталах от нашей «дороги к дому» в организацию «Центральный город». Это заметно изменило меня. Что-то в физическом расположении Долины Прогресса весьма и весьма меня напрягало, и воспользовался правилом, гласившим, что покидать кампус разрешается только для посещения групп поддержки. Группа состояла из голубых воротничков. До ужаса земных. Почему-то напоминавших мне о людях, с кем я рос в Питтсбурге. Они старались только заработать на хлеб и заботиться о своей семье. Оттого, что они много пили или убивались по наркотикам, они были мне еще более симпатичны.
Однажды утром я рассказал, что мой консультант из ДП Мартин предполагает, что я «эротоман», из-за того, что я рассказал ему о кой-каких своих прошлых приключениях. После собрания, когда я тащил свое бренное тело обратно в кампус, ко мне подкатил разбомбленный «триумф» с откидным верхом. За рулем сидела одна дама из нашей группы, красивая, атлетического сложения блондиночка по имени Китти. «Эй, ты, эротоман, — громко позвала она, — пиздуй сюда».
Должен признаться, я адресовал свое утреннее выступление, прежде всего, женскому контингенту. В надежде вызвать к себе интерес под видом душевного эксгибиционизма. Китти, на мой пресыщенный вкус, представляла собой идеальный образец Спортивной Американки. Подвижная блондинка, склонная ходить в коротких шортах, облегающих майках и высоких кедах. Ее пристрастие к совершенно неумеренному буханию скотча вкупе с кокаиновыми ширками идеально довершало картину. Чего еще нужно мужику?
Я слышал, как она рассказывала свою историю про то, как она работала механиком по импортным спортивным машинам, у нее был высокий и тощий бойфренд и босс, постоянно оскорблявший ее словесно.
