С того дня основным пунктом моего существования было попасть в этот самый «триумф», заскочить в забегаловку и потрепаться за пончиками и кофе, потом сбегать в ДП и переодеться в макдональдсовскую униформу. Несколько недель я выслушивал ее бесконечные истории о кризисах и разочарованиях. Узнал, что она любит животных и фильмы ужасов, что ее готовили к будущему олимпийского теннисного чуда, что она бросила это дело и плотно занялась боулингом, потом нашла ему замену в виде синьки и наркоты и покатилась по наклонной, ее выгнали из колледжа, она стала проституткой у байкеров, чем-то средним между кокаиновой блядью и сожительницей, фанатичной растлительницей малолетних, и в конце завязала. Моего склада девчонка!
От каждой новой подробности я влюблялся все сильнее. Уязвимая, с аурой испорченной королевы бала выпускников, шалава из католической школы, которую швыряет от греха к спасению и обратно. Все это трогало меня так, что кружилась голова, и я выходил из машины, входил в здание, слегка пошатываясь. Я знал, что она живет со своим приятелем. Я даже его видел на одном из субботних собраний. Высокий, поразительно красивый парень с до странности шокирующими голубыми глазами, которые ассоциируются со скандинавскими прорицателями, тихими шизофрениками или же Полом Ньюманом.
Каждое утро, по мере того, как наши беседы становились все интимнее, жажда опустить левую руку на ее сильно загорелое бедро вырастало до невыносимости.
Давно я никого не хотел в такой степени. Совершенно ненужная страсть. Нет ничего слаще. И мы оба это знали. Хотя молчали. Подозреваю, она предоставляла мне делать первый шаг, но это даже лучше. (Не совершать преждевременных выпадов — максимально возможный класс для типа вроде меня.) Я явно мог это сделать, но старался вести себя по-иному; не разыгрывать в очередной раз старых схем: такова искренняя цель всех групп поддержки.
И каждый день мы только вели интимные беседы, смотрели друг на друга и улыбались по ходу наших излияний. Со своей стороны, я был счастлив просто сидеть рядом с подобным созданием. Уходить после собрания, заходить в магазин пончиков следом за ней. Среди прочих плюсов чистяка, сопротивления ежедневному, ежеминутному желанию ухайдокаться снова, было мое полное избавление от паранойи.
В одно утро в момент нашего первого физического контакта Китти протянула свою поразительно загорелую и мускулистую руку и провела ладонью у меня над глазами. «У тебя совершенно удивительные брови», — проговорила она, гладя пальцем по сплошной волосистой дорожке, пересекающей мой лоб и проходящей через переносицу, словно косматая гусеница, которая ползла по этому месту, простудилась и умерла.
Стиль не совсем итальянского романса, но вполне романсовый. «Прикалываешься, значит? — ответил я, наполовину в шутку, наполовину нет. — И дальше что? Обсудим мои родинки? Или тебе интересно узнать, что у меня зубов меньше, чем у деревенского мужика? А общий цвет в твоем вкусе? Зеленый пойдет? Или лучше бы добавить красного?»
К счастью, она приняла мой истеричный ответ за шутку. Откинула голову на сиденье машины. Продемонстрировала профиль своего курносого носика. Рассмеялась в небо. Снова обернулась ко мне, обхватила рукой за шею, притянула к себе и запечатлела у меня на губах поцелуй, словно нет в мире более естественного жеста.
Ее кожа была мягкой и упругой. От волос исходил еле уловимый запах машинного масла. На губах — привкус кофе. Она была абсолютно реальна, и это создавало самое эротичное на свете сочетание.
— Этого не было, — заявила она. — И никогда не будет. Но если все же будет, я знаю, что это будет круто.
— Жаль, что я не встретил тебя, когда ширялся, — так я представлял себе романтику.
— Даже не мечтай.
— Только об этом и мечтаю.
— Уже лучше, — сказала она.
Остаток пути до места моего заключения прошел в молчании. Она остановилась рядом с входом. Продолжала смотреть прямо перед собой, крепко сжимая в руках руль.
— Джерри, — проговорила она очень медленно, очень осторожно, отчетливо, словно все слова имели одинаково большое значение. — Это больше не повторится. Ясно? Я подосрала все отношения, которые у меня заводились. Врала. Изменяла… Эти я не желаю подсирать, понятно?
— Понятно. Очень понятно, — сказал я, и вправду так думая. — Я счастлив, когда ты просто со мной разговариваешь. Я и сам далеко не идеален в Отношениях, понимаешь? Кажется, что лучшее, что я могу сделать для симпатичного мне человека, это не заводить отношений. Понимаешь, о чем я?
— И мы будем друзьями?
— С удовольствием, я очень люблю дружить! Дружить — это просто невероятно.
Ее карие глаза под прямой светлой челкой потеплели. Губы слегка приоткрылись. В безжалостном лунном свете рубцы дорожек сияли молочно-белым цветом. Это называется: Наша соседка вышла из тюрьмы.
— Ты, правда, так думаешь?
— Конечно, я так думаю.
— Хорошо, — сказала она, — позвони мне вечером. Но если трубку возьмет Том, сразу вешай.
— Чего?
— Вешай. Он жутко бесится, когда ревнует. Может, на выходных удастся встретиться.
— Но…
— Никаких «но». Мы даже не трахаемся. Он вечно читает свою ебаную Библию. А меня называет Иезавель.
— Господи Иисусе!
— Нет, Иезавель. Иисусом он заставляет называть его. Позвони мне.
И она покинула меня. Я стоял с отвисшей челюстью, и пыль от колес ее маленькой спортивной машинки оседала на меня. Мне надо будет отряхнуться и принять душ. Госпожа Ва сказала, что если заметит у меня еще хоть раз грязь под ногтями, то уволит к чертовой матери.
Уже на следующей неделе, избежав препятствий для встречи, как это умеют лишь бывшие наркоты, мы с Китти отправились на соседнее плато.
Этот роман стал для меня исключительным событием — возможно единственной истинной любовью в моей жизни — потому что я вступил в него совершенно обнаженным. Лишенным не только нервных окончаний, не просто самоуважения, но способности скрыть, кто я есть в действительности. Страха, извивающегося у меня в кишках, словно опиатовая гадюка.
Речь идет о рецидивисте тридцати шести лет от роду, живущем в Кампусе для наркоманов и драющем сковородки в «Макдональдсе». У меня была дочь, я любил ее, но не мог видеть. Упущенная карьера, проебаный талант. Жена. Какие бы чувства я к ней ни питал, я случайно обидел ее.
Наша первая связь произошла в воскресное утро. Она объявила своему заново родившемуся приятелю, что пойдет в церковь со своими родителями. Он не любил католиков, но обрадовался, что она наконец-то «обрела путь истинный». «А он, — рассказала она мне, — ограничивается тем, что разгуливает голышом и смотрит „Клуб-700“. Сидит, трескает „Haagen-Dazs“ и орет „Аллилуйя!“.»
Наш праздник греха состоялся в «Кактусовой ложе», не поддающемся описанию четырехэтажном мотеле неподалеку от Долины Прогресса. В нашем хозяйстве воскресенья были замечательными днями. Либо мы отправлялись на пикник — снова эти фургоны! — либо устраивалась Генеральная Уборка. Это когда все, засучив рукава, драили кампус сверху донизу. И не в грязюке дело. Среди прочих услуг за триста баксов, которые стоила неделя пребывания, входило право ежедневно браться за швабру, мыть посуду, орудовать метлой и пылесосить кабинеты администрации. Это входило в программу реабилитации. Ты им платишь, а они разрешают тебе поиграть в уборщицу.
Это напоминало мне подготовительные классы, когда, чтобы разнообразить свое существование, мы убегали по ночам курить траву и тусить с городскими. Шмаль я на сей раз не курил, но, спустя двадцать лет, снова увиливал от полезных дел, вылезал через окно спальни и встречался с городской девушкой. В некотором роде ничего не изменилось. Опять я плевал на начальство, нарушал правила, безответственно относился к обязанностям и убегал на свидания с испорченной местной биксой.
Главное отличие, как это ни покажется удивительным, теперь состояло в том, что я был старше начальства, на которое увлеченно чихал с высокого дерева. Если бы мне вдруг понадобилось доказательство того, что я застрял в переходном возрасте, то вот оно. Всю свою жизнь я основывал на принципе, что правила — это отстой, так же как и те, кто следит за их выполнением. Проблема в том, что вместо них я мог предложить лишь отстой другого плана.
Китти не торчала уже два года, я же всего двадцать дней. Ее пример заставил меня снова поверить в возможность соскочить с иглы. Навсегда. Сразу. Особенно поразительным было здесь для меня то, что я знал, как она любила торчать. Она сидела так же плотно, как и я. Прожженная наркоманка. Она побывала в таких местах, которые нормальные граждане способны себе лишь очень смутно представить, но не более того. Мы были невероятно похожи. Я любил ее до дурноты на сердце.
Но в отличие от нее, я со всей сохранившейся во мне честностью не давал себе обещания завязать с отравой.
