— Володя, знакомься.
— Вот видите, — обратился Ульянов к Попандопуло. — Не об этих ли выходцах из обреченных классов писал в «Коммунистическом манифесте» Маркс? В маленьком масштабе этот юноша — граф Мирабо!
Леська глядел, слушал и думал: «Вот оно, народное вече».
Действительно, это была та первозданная демократия, к которой издревле стремится человечество.
— Между прочим, — сказал Попандопуло Володе,— в вашей квартире находится комиссариат просвещения. Оттуда вывезены все картины, ковры, зеркала, люстры, даже рояль.
— Все это будет возвращено, — сухо сказал Ульянов и снова обратился к Шокареву: — Когда можно будет приступить к разгрузке?
— Когда угодно. Только укажите, куда вы намерены ссыпать зерно.
— Понятия не имею, — сознался Ульянов.
— Если хотите, я мог бы предоставить вам хлебный амбар моего отца на Катлык-базаре.
— Спасибо, — растроганно сказал Дмитрий Ильич, тряся Володину руку. — Спасибо вам, дорогой, от имени рабочего класса.
На улице Леська горячо обнял Володю.
— Ты великий человек, Володька! Тебя вполне можно принять в партию.
В гимназии, куда они пришли, бытовал один Галахов. Он работал за сторожа и за директора. Директор был в Константинополе, а сторож получил повышение: он стал комендантом бани.
Галахов объяснил, что учения в этом сезоне больше не предвидится, а восьмиклассникам выдают аттестаты в комиссариате народного просвещения.
— Бежим в комиссариат! — сказал Шокарев.
— Погоди. Скажите, Лев Львович, участвовал я в отряде «Красная каска» или нет?
— А как вам хочется? Я человек беспартийный.
— Тьфу! — сказал Леська. — Пошли.
На даче Бредихиных только что позавтракали, и самовар был еще теплым. Бабушка, дедушка и Леонид усадили Леську и Володю за стол.
— Ревком ведет себя очень умно, — сказал Леонид. — Он занимается только делами первостепенной важности, а мелочишки предоставляет времени.
— Например? — спросил Володя.
— Ну, например, все сапожные, портновские мастерские, кузницы, харчевни, бакалейные магазины, не говоря уже о базарах, — все остается в нетронутом виде.
— А что в тронутом?
— Сельское хозяйство. Маленькие деревушки они сплачивают в так называемые совхозы, то есть коммуны. Это очень остроумно: вместо карликовых наделов — латифундии, но государственные, а не частные.
— А как это происходит? Ведь наделы-то крестьянские! Мужики и восстать могут.
— Могут, но почему-то не восстают.
— «Почему-то»...
— Но, разумеется, идет и обратный процесс: мужики захватывают имения и делят землю между собой.
— Вот это гораздо естественнее! — захохотал Леська.
— А вы не знаете, Леонид, что с нашей «экономией»?
— Это «Монай», что ли?
— «Монай».
— Чего не знаю, того не знаю.
— А кто ведает этими делами?
— Наркомзем, конечно.
Когда Леська и Володя вышли из дачи и направились в комиссариат просвещения, Володя остановил по дороге какого-то прохожего:
— Скажите, пожалуйста, где находится наркомзем?
— В здании земской управы.
— Бывшей земской управы, — поправил Леська.
— Бывшей и будущей, — сказал прохожий и ушел, не оборачиваясь.
— Сволочь! — крикнул ему вдогонку Елисей и, обернувшись к Шокареву: — А зачем тебе наркомзем?
Володя слегка покраснел и сказал, запинаясь:
— Хочу... предложить... образовать из нашей экономии... совхоз.
Леська остановился и пристально вгляделся в друга.
— А ты действительно великий человек. Быть тебе председателем Крымского правительства, если ваши вернутся.
Володя смущенно засмеялся.
— Для этого не надо быть великим.
Двери в квартиру Шокаревых были раскрыты настежь. Публика входила и выходила толпами. И так же, как у Дмитрия Ильича, любой гражданин беспрепятственно проходил к комиссару и мог наблюдать воочию всю его работу. Комиссар принимал в небольшой комнате, которая когда-то была Володиной детской, а потом библиотекой. Комиссар Самсон Гринбах в шинели Огневой дивизии, с красными «разговорами» поперек груди, весело взглянул на вошедших.
— Авелла! — приветствовал он их. — Вот неожиданные гости! А мне говорили, Шокарев, что тебя видели в Италии.
— Там видели моего отца, товарищ Гринбах, — улыбаясь, сказал Володя.
Володя подарил Евпатории пароход пшеницы, — загремел Леська, чтобы сразу же обрубить узел.
— Как! Этот «Синеус», который стоит на рейде, это ваше судно?
— Наше! — закричал Леська.
Все засмеялись.
— Поражен! Истинно поражен! Чего только не делает с людьми революция!
Он пригласил юношей сесть и вообще был необычайно любезен — просто не похож на того Гринбаха, которого Леська наблюдал под Перекопом.
— За аттестатами пришли?
— Именно.
— А как у вас с отметками?
— Двоек нет, — заявил Леська.
— У тебя-то нет, а как дела у Володи?
— И у него нет.
— Отлично.
Гринбах позвонил в ручной колокольчик, в который обычно звонил отец Шокарева, когда бывал болен.
— Свяжитесь с гимназией и, если у этих сорванцов все отметки не ниже троек, выдайте им аттестаты за моей подписью.
— Ну вот, граф Мирабо... — сказал Елисей, грустно вздохнув. — Юность кончилась...
Часть II
1
Университет был большим, а город маленьким. Он как бы тонул в университете. Студентов в крымской столице насчитывалось великое множество, поэтому все ленивые гимназисты получили репетиторов, а все некрасивые девушки — женихов. Но на Бредихина не хватило ни дурнушек, ни лентяев, и голодал он зверски.
Есть в Симферополе церковь Петра и Павла, вокруг которой кружатся уютные одноэтажные домики, образующие площадь. Пейзаж этот напоминает станицы по рекам Терек и Сунжа, разница только в том, что станица из дерева, а петропавловская площадь из камня. В одном из каменных домиков и поселился Бредихин.
Весной 1919 года Красная Армия очистила от англо-французов всю территорию Крыма. Но на Керченском полуострове под прикрытием иностранного флота сошлись четыре офицерские дивизии: Алексеевская, Корниовская, Марковская и кубанская Карательная. Им удалось высадить десант между Феодосией и Коктебелем.
Эта операция была частью общего наступления генерала Деникина. Из опасения попасть в «клещи» Красная Армия вынуждена была оставить Таврию и укрепиться на Каховском плацдарме. Вот почему соседом Елисея по квартире оказался белогвардейский прапорщик Кавун.
Хозяин квартиры Аким Васильевич Беспрозванный, совершенно белый, но с косыми черными бровями, низкорослый пышный красавец старик, сдавал комнаты в наем и этим жил. Обитал он на кухне, спальню занимал Бредихин, а столовую — прапор. Хозяин изредка приглашал своих постояльцев на чашку чая, угощал их бутербродами с луком и рассказывал о своей многострадальной жизни.
— Понимаете? Я получил образование в Сорбонне. Философ из меня не вышел. Получился провинциальный газетчик. Вот мне уже за шестьдесят, у меня больные ноги, а репортера, как волка, ноги кормят. Короче говоря, ничего не зарабатываю. Но я живу жизнью поэта! Переписываюсь с Бальмонтом, Брюсовым, Блоком, а когда Максимилиан Волошин приезжает из Коктебеля, он всегда останавливается у меня. Ах, Максимилиан Александрович... Если б вы его видели! Он так прекрасен, что Париж поставил мраморный бюст с его изображением в скверике против дома Эйфеля. Никто не знает, что это Волошин, все думают — фавн. А он и вправду фавн. Божок своего Коктебеля. Недаром скала Кара-Дага, вдающаяся в море, точная копия волошинского профиля.
— А может быть, Волошин — копия скалы? — в порядке уточнения заметил, усмехаясь, Кавун.
— Неправда! Человек значительнее камня. Просто скала предвидела появление Волошина.
Старик на минуту задумался, потом произнес замогильным голосом:
А я, поднявши руки к небу, Молюсь за тех и за других...
— Вот и я такой же. Только я против тех и других. Оттого-то нас обоих не печатают ни белые, ни красные. Но я отнюдь не в отчаянье. Много ли поэту нужно? Пушкин писал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Этих строк, заметьте, никогда не цитируют. Но вы только вдумайтесь: «хоть один»! Вполне достаточно для славы, которую не следует путать с популярностью. Популярность можно сделать любому, а слава рождается сама. Все свои стихи я посылаю Волошину — вот мой читатель. Тот самый пиит, о котором говорил Пушкин.
— Но ведь жить-то на что-нибудь надо! — сказал прапорщик.
— В том-то и дело. Поэтому неизменно пытаюсь что-нибудь напечатать. Но увы. Да вот как раз сегодня «Крымская почта» вернула мне стихотворение, которое для меня очень дорого...
— Прочтите, Аким Васильич, — попросил Бредихин скорее из вежливости, чем из любопытства.
