И моряки кричали вслед за ним:
— A bas Clemanceau!
Навстречу французским матросам вышла делегация профсоюза металлистов с красным знаменем. Жорж принял древко из рук русского рабочего и понес вперед, размахивая им, как факелом,
Леська примкнул к демонстрации и тоже кричал лозунги на русском и французском. Он шел, точно плыл в теплом течении. Он чувствовал революцию своей родной стихией и забыл про все свои беды. Только бы это могучее единство! Эта чудесная дружба народов всех стран!
На Большой Морской с балкона какого-то дома демонстрацию приветствовал на французском языке кто-то из подпольщиков. Значит, большевики сочли возможным выступить! Но на углу Хрулевского спуска морякам и рабочим преградили путь отряд сенегальцев и полурота греков.
Негры стояли, блистая лакированной чернотой лиц и белизной своих огромных белков. Странно было видеть эту экзотику одетой в зеленоватое сукно и застегнутой на все пуговицы французской пехоты вместо бурнусов, которые представлял себе Леська.
Полковник Труссон выехал вперед на броневике и обратился к повстанцам с речью. Как и все парижане, он обладал большим ораторским даром. Словно читая стихи, полковник то подымал свои фразы до патетики, то снижал их до шепота. Насколько Леська мог понять, полковник говорил о культуре Европы, которую хотят растоптать русские дикари. Говорил он горячо, даже пламенно. Но под конец очень спокойно потребовал, чтобы французы вернулись на свои суда. От его спокойствия повеяло железом. И это было сильнее всей речи.
Но тут на броневик взобрался матрос Жорж. Низенький, но необычайно широкоплечий, он обаянием всего своего народного облика сразу же затмил фигуру Труссона, хотя достигал полковнику всего лишь до плеча.
— Мы, французские граждане, — закричал он, — присланы сюда разгромить революцию. Но мы внуки парижских коммунаров и не позволим душить коммуну в России! То, что не удалось нашим дедам, может удаться сегодня русским товарищам.
Сенегальцы, огонь! — хладнокровно скомандовал Труссон.
Произошло чудо: сенегальцы безмолвствовали. Черные утверждали свою дружбу с красными.
Демонстрация разразилась аплодисментами:
— Vive les peuple noirs!
Но теперь выступили греки. Маленький офицерик выбежал перед своей полуротой, что-то чирикнул — и по народу ударили пули. Демонстрация вздрогнула, сначала пыталась что-то объяснить криком, но греки стреляли — и люди бросились в переулки. Леська подхватил какого-то раненого рабочего и пронес его на спине с полквартала, но по дороге почувствовал, что бедняга стал необычайно тяжел. Елисей опустил труп на землю. При этом из кармана мертвеца выпал браунинг. Схватив оружие, Леська бросился в порт на «Синеус». Тот уже снова стоял на рейде, но юнга ждал Бредихина в ялике у самого берега и отвез его на пароход.
— Где ты пропадал? — накинулся на Леську Шокарев. — Красные захватили Малахов курган. Мы сейчас же снимемся.
— Извини, Володя, но я с тобой не поеду.
— Почему?
— Не могу бросить революцию.
— А кому ты там нужен?
— Не знаю... Не в этом дело... Ты не поймешь.
И вдруг его осенила идея:
— Вот что: я запрещаю тебе увозить пшеницу в Геную!
— Ты с ума сошел?
— Это теперь народное достояние. И ты не смеешь.
— Сумасшедший! Да я тебя сейчас же арестую!
— Ты этого не сделаешь, Володя. Если ты человек, если только ты действительно человек, а не сын миллионера, отдай добровольно революции эту твою пшеницу.
— Ты понимаешь, чего ты требуешь? С чем же я приеду к отцу?
— Ты к нему не приедешь. Мы вернемся в Евпаторию и приведем туда этот транспорт с хлебом. Представляешь, как народ будет благодарен тебе за этот подарок? Володя! Я всегда тебя уважал. Я понимаю, что требую от тебя героического поступка. Но я знаю, от кого я это требую!
— Но ведь капитан не согласится.
— Капитан? А это мы сейчас выясним.
— И не подумаю идти на Евпаторию, — заявил капитан. — Там большевики. Они тут же реквизируют это судно.
— Но ведь это судно не ваше. А вы хотите, воспользовавшись революцией, присвоить его себе? Уйти куда-нибудь в Австралию, на край света, и жить себе там припеваючи?
Леська выбежал на палубу и дал в воздух три выстрела.
— В чем дело? — крикнул боцман.
— Свистать всех наверх!
— Это может приказать мне только капитан.
Но на выстрелы уже сбежались матросы, кочегары, кок и юнга.
— Товарищи! Мой друг Владимир Шокарев, владелец этой пшеницы, принял решение: не увозить ее иностранцам, а подарить евпаторийскому пролетариату. Правильное ли это решение?
— Правильно! — загремели моряки и замахали поднятыми руками.
— Молодец, Володя!
— Ура!
— Согласны ли идти на Евпаторию? — спросил Леська.
— Согласны, согласны!
— Но, кажется, капитан против?
— Повесить капитана!
— Почему против? Я не против! Что вы, что вы! Володя стоял бледный, вздрагивающий, но твердый.
Он подошел к Елисею и при всех крепко пожал ему руку.
24
Когда «Синеус» бросил якорь в евпаторийской бухте, было еще рано, но уже припекало. Леське не терпелось вступить на родной берег. Он стоял у борта и прежде всего поискал глазами виллу Булатовых, где никого уже не было, кроме, пожалуй, одной старухи; затем перевел взгляд на район Пересыпи, где стоял домик, в котором тоже никого уже не было, кроме старухи.
Но вот спустили ялик. Бредихин сел за весла. Шокарев у руля. Юноши взяли курс на пристань «Русского общества». Поднявшись наверх, друзья, не сговариваясь, направились в сквер и уселись на скамье у моря, под городскими часами, которые остановились. Перед ними качалась на якорьке «Карамба».
— Зачем она тут стоит? — спросил Елисей. — Ее надо вытащить и поставить в каком-нибудь сарае.
— А кто это сделает? Хозяев-то нет.
— А мы с тобой? Кто строил ее, тот и хозяин.
Помолчали. Каждый из них думал о судьбе погибших на этой яхте. Леська позавидовал вещам: они не так легко гибнут, как люди, и ничего не помнят...
Прошло, вероятно, довольно много времени, судя по тому, что через сквер просеменил татарчонок с криком:
— Су-чи!
Он нес на плече большой графин толстого стекла, завязанный чистой марлей, а внутри качалась тяжелая, как зеркало, вода со льдом и ломтиками лимона.
— Улан! Ке мунда! — крикнул Леська.
Татарчонок ополоснул стакан той же драгоценной влагой и налил Леське.
— Какая власть у нас в Евпатории? — спросил Леська.
— Не знаю. Советский.
— А кто именно в ревкоме?
— Не знаю. Девятка.
В высоком приморском здании, где прежде была гостиница «Бориваж», а теперь заседал ревком, за большим письменным столом, поставленным в холле, дежурил Дмитрий Ильич. К нему мог войти каждый, сесть и слушать дела, которые приходится решать. Иногда слушатели вмешивались в беседу и давали советы, чаще всего дельные: ибо в эту комнату приходили люди серьезные — им было что сказать.
Елисей и Володя тихонько вошли и уселись от стола поодаль. Ульянов не обратил на них внимания: он разговаривал с греческим послом Попандопуло. Посол требовал, чтобы греческим подданным разрешили выезд в Грецию. Ульянов разрешил. Но посол требовал далее, чтобы их выпустили со всем имуществом, а этого ревком разрешить не мог.
— Господии Попандопуло! Рыбаки в Грецию не поедут! — громко сказал Хамбика, уличный торговец креветками. — Кефаль из Греции идет сюда. Какой же рыбак отсюда уедет? Другой разговор — богачи. У них золото и бриллианты. Они могут увезти даже целую церковь.
Ульянов повернул к нему голову.
— Правильно, товарищ. Они все могут. Кстати, вы тут давно сидите. У вас ко мне дело?
— Нет. Просто интерес имею. Хожу сюда как в театр.
— Понимаю, — задумчиво сказал Дмитрий Ильич и вдруг увидел его роскошные лохмотья. Он тут же вырвал листок из блокнота и набросал несколько фраз.
Елисей напряженно глядел на Дмитрия Ильича, стараясь в его чертах угадать облик Ленина.
— Вот. Возьмите, товарищ, — сказал Ульянов. — Отнесите в военкомат, получите там обмундирование.
— Я не нищий! — гордо ответил Хамбика.
— От буржуазии можешь подарков не принимать,— произнес Елисей, — но это тебе дарит пролетариат.
Теперь Ульянов взглянул на Бредихина.
— Здравствуйте, Дмитрий Ильич! Узнаете меня?
— Кажется, знакомы, — улыбнулся Ульянов. — Вы тоже ко мне?
— По всей вероятности. Мой товарищ — вот он сидит, Володя Шокарев — привел из белого Севастополя пароход пшеницы в дар евпаторскому населению.
— Шокарев? Сын мультимиллионера?
— Володя, знакомься.
— Вот видите, — обратился Ульянов к Попандопуло. — Не об этих ли выходцах из обреченных классов писал в «Коммунистическом манифесте» Маркс? В маленьком масштабе этот юноша — граф Мирабо!
