— А все то же самое, но еще раз, на бис? — интересуется шведка. Ее голос полон вызова, и выражается это в том, что впервые она не шепчет мне на ухо, а говорит достаточно громко для того, что бы это могли расслышать все присутствующие.
Но Жанна благоразумно предпочитает ничего не слышать и просит шампанское и меню. Через минуту атмосфера в ресторане возвращается в свое обычное русло. Русские громко шутят и размахивают руками, норовя опрокинуть бокалы, а мы с Ингрид зачем-то делаем вещь для нас совершенно нетипичную: не сговариваясь, заказываем Тхану десерт. Старушка выбирает «тирамису», а я что-то дикое под названием «Банана-мама в шоколаде».
— А про косметику я все-таки предлагаю тебе подумать, — как бы между делом бросает мне Ингрид. — И одевалась ты, когда приехала, помнится, куда элегантнее, чем в последнее время. Совсем ты здесь стала дикая.
Я тереблю пальцами переливающийся изящный ключик на браслетике, который я последнее время почти не снимаю. Вовсе не так уж я за собой не слежу, как думает Ингрид. Возможно, я не крашусь и не ношу синтетические полупрозрачные платья, переливающиеся навязчивыми блестками, но я загорела, похудела, а солнце высветило не только мои ресницы, но и волосы, которые отливают теперь совсем золотистыми прядями и очень меня украшают. Старушка ко мне несправедлива.
— По-моему, это я приехала сюда дикая , а сейчас как раз стала нормальная , — говорю я.
Весь следующий час мы обмениваемся впечатлениями исключительно о погоде. Разговор не интересен в равной степени ни мне, ни Ингрид, но я словно мощным магнитом притянута к стулу и никак не могу заставить себя расплатиться и покинуть террасу. С ужином давно покончено, «банана-мама», как можно было догадаться из названия, оказалась премерзким бананом, зажаренным в масле и облитым расплавленной шоколадной массой, пепельница полна окурков, но вместо того, чтобы попросить счет, я заказываю уже третью чашку эспрессо. Моя мазохистская душа требует зрелищ, в частности, я хочу своими глазами видеть, как подвыпившая Жанна обопрется на галантный французский локоть и покинет сие пристанище, уплывая в сторону экзотической хижины Арно.
Еще через три сигареты и два эспрессо, парочка, наконец, поднимается, просит счет и удаляется.
— Вы не заметили, кто у них заплатил? — спрашиваю я у Ингрид.
Я весь вечер сижу к ним спиной и ни разу не позволила себе обернуться.
— Он, — печально улыбается старушка.
Я улыбаюсь ей в ответ.
Русские покинули ресторан еще полчаса назад. Проводив Арно и Жанну, Тхан убрал их столик и задул свечу. Теперь в полутемном и притихшем ресторане нет никого, кроме нас с Ингрид.
— Ну пора и нам. Лучано, вероятно, смертельно устал и мечтает закрыться. Может быть, пойдем ко мне и я тебе погадаю? — неожиданно предлагает шведка. — Я умею, на картах.
— Спасибо, — говорю я, — мне уже погадали недавно. Я, пожалуй, пойду спать.
Расцеловавшись с Лучано, мы выходим на пляж. Ингрид надо назад, на освещенную фонариками лужайку, мне — налево, в темноту, за которой проступают подсвеченные огнями «Пиратского бара» камни, ведущие наверх на мою скалу.
— Точно не пойдешь ко мне? — последний раз спрашивает Ингрид. — У меня есть водка и томатный сок.
Я отрицательно качаю головой и поворачиваю в сторону дома, но, отойдя немного и убедившись, что старушка благополучно удалилась восвояси, сворачиваю и направляюсь прямо к морю.
Начался отлив и песок у кромки воды мокрый, словно языком вылизанный мягко отступающими волнами. Как и в прошлый раз, когда я хромала по пляжу, испуганная маньяком, в воде мерцают голубые точечки. Кажется, Сэм сказал, что это планктон. Я захожу по щиколотку в море и удивляюсь, насколько оно теплее, чем днем. Ласковое, оно тихо плещется у моих ног, планктон вокруг меня оживился, засверкал ярче, обрадованный или, наоборот, испуганный моим вторжением. Вот тоже, мельчайшие существа, а ведь чего-то соображают, чувствуют, меняют цвет…
Я запрокидываю голову и меня буквально оглушает величием раскинувшийся во все стороны ночной небосклон. Над моей головой зияет невероятная, бескрайняя бездна, густо усыпанная россыпью планет и галактик. В одном месте кто-то будто бы мазнул шершавой растрепанной кистью, и по глубокой черноте там теперь проходит жирная полоса из далеких микроскопических звезд. Но венчает все это ночное пиршество, несомненно, огромная и уверенная в себе сволочь-Венера.
Мне хочется плакать, но слез нет, и я лишь закусываю губу. Мне хочется водки с томатным соком, но нет сил вести светские беседы с милой старушкой. Я готова вырвать себе сердце и бросить его в воду как камушек, сосчитать, сколько раз оно подпрыгнет, прежде чем окончательно пойти на дно. Но вместо всего этого я поворачиваюсь, медленно выхожу на берег и походкой обреченного больного, только что узнавшего диагноз, бреду в сторону, противоположную от своего дома. Мне даже не нужно задавать себе вопросы, пытаться что-то осознать, осмыслить, оправдать себя, я и так понимаю, куда ведут меня ноги. Мне мало знать, что то, чего я так ждала и страшилась, сегодня все-таки произойдет. Теоретическое ознакомление с фактами — это ерунда, детский сад для моего израненного эго. Мне нужно большего. Я должна увидеть это своими глазами . Иначе я не поверю, до меня просто не дойдет, что все кончено, что самое страшное — уже свершилось, и дальше думать не о чем. И (или тут уместнее все-таки прибегнуть к помощи лицемерного «или», дающего тебе хоть какой-то выбор и надежду?) я должна в точности знать, как это будет. О, это может быть очень по-разному! Телами — даже всего лишь нашими убогими телами — мы способны выразить столь многое! Это может быть сильно, красиво, будто бы даже божественно, высоко, так занимаются любовью Шива и Шакти, разрушая и творя миры; а может быть без души, дежурно, приземленно, механично… Но главное, что я должна узнать, это отдаст ли он ей нечто большее, чем ночь, наполненную его горячими губами и руками, а именно — подарит ли чертов Арно ей свое сердце?
Более уверенные в себе люди или те, кто не скован по рукам и ногам густой вязкой трясиной обстоятельств, будут продолжать за себя биться. Менее уверенные или скованные — закроются, словно раненные моллюски, и отступят в безопасность своей раковины. Я ни сколько не обольщаюсь относительно своего выбора. Послать Жанну к Арно — это отступиться, освободить себя от страданий, как можно быстрее довести ситуацию до предела, когда все силы уже исчерпаны до конца и боль проходит вместе со всеми остальными чувствами, просто от полной внутренней опустошенности.
Шальные перемигивающиеся звезды свысока наблюдают за моей крошечной фигуркой, нетвердой походкой бредущей вдоль кромки воды. В голове крутятся слова, брошенные Арно в ту ночь, когда мы сидели в засаде, еще не ведая, каким монстром, каким испытанием для меня обернется поимка незваного визитера. Арно сказал: наша жизнь здесь, это — жизнь на мосту. Если очень повезет, то речь идет о каких-то жалких семидесяти годах в перерывах между четырехсотлетним ожиданием… Ожиданием чего? Следующих семидесяти лет очередного перерождения? Странное распределение времени: 400/70, — если считать «ожидание» пустым периодом, то подозрительно непропорциональное. Но с чего мы взяли, что те четыреста лет так уж пусты? Возможно, как раз там и происходит что-то самое главное? А вот «здесь» нет ничего, кроме пресловутой пустоты, о которую разбили себе головы лучшайшие умы человечества. Чертов мост, в котором нет никакого смысла. Переверните знаки и получите: семидесятилетнее ожидание следующей смерти. А пока… Что можно делать на мосту? Расслабиться, улыбнуться, почувствовать себя туристом, попытаться получить удовольствие, достать фотоаппарат, щелкнуть на память звезды…
Но осознание всей нелепости моих переживаний на фоне почти бесконечного времени, пронизывающего преходящесть и полную бесполезность мирской суеты, в данный момент не меняет ничего. Все специально устроено так зло, нам не дано ощутить тщетность происходящего, иначе какой от него толк? Чему мы научимся, в удобных кроссовках, с тростью и зонтиком в развалку путешествуя по жизням, уверенные, что лишь в смерти есть какой-то смысл и соответственно глухо прикрытые панцирем из иронии и цинизма? Мне хочется надеяться, что я права и в моих страданиях есть хоть какой-то высший смысл, в противном случае придется просто признать себя непроходимой тупицей, а мое мелочное эго и без того уже изранено до предела. К тому же, кто сказал, что в моих действиях присутствует какая-то логика? Я уже давно не контролирую себя и, увлекаемая тлеющим адом своих чувств, тупо иду на боль, как упорная бабочка на свечу, которая рано или поздно спалит ей крылья.
Вскоре пляж заканчивается, и я сворачиваю на уже хорошо знакомую мне тропинку, круто взбирающуюся вверх по руслу высохшего ручейка. Теперь меня со всех сторон окружают деревья, и становится совсем темно. Я замедляю шаг и стараюсь наощупь обходить то тут, то там попадающиеся мне камни и выступающие, коварно цепляющиеся за ноги корни. Чем дальше я продвигаюсь, тем сильнее желание повернуть назад. Что я надеюсь там увидеть? Как он оттолкнет ее? Ударит? Рассмеется ей в лицо и встанет в открытых дверях, давая понять, что вечер закончен? О, разумеется, (слава всем наивным душам!) не за этим ли он увел ее с собой из ресторана, чтобы немедленно выставить за порог?
