не радоваться тому, что отныне отец стал мне еще более близким и дорогим. Я был благодарен ему за то, что он своей добротой, своей заботой зародил во мне что-то такое, без чего человеку нельзя жить, а что именно — я понял, кажется, лишь тогда, когда сам стал отцом.
…Дедушка Харитон жил на бахчах уже две недели. Стоя у своего шалаша под кудлатой сосной, своей ровесницей, попыхивая черной трубочкой, он не шелохнулся, пока наша телега не остановилась рядом. Но затем, будто опомнясь, встретил нас с шумной и несколько иронической приветливостью:
— Ты гляди-ко, сколь народу прибыло! Ну, берегитесь теперь-ка, зайцы! А то ить совсем одолели!
— Они не с зайцами собирались воевать, — со смешком заговорил зловредный Алешка, считавший себя совершенно взрослым, хотя и был старше нас всего на два года. — Они, дедушка Харитон, знаешь, с кем собирались воевать? С беляками! Ха-ха! Вояки, солены уши! А их вот сюда…
— С беляками? — На лице дедушки мелькнуло выражение огорченного недоумения. — Стало быть, в партизаны собирались? — Но тут он вдруг поразил нас своей внезапной серьезностью: — А тогда-ка… пошто же их не пустили? Пустить надо было! Оне вон какея робята, чуть не с меня, да и забияки. Пущай бы шли в отряд. Допустим, и не побили бы беляков, зато, глядишь, здорово напугали бы!
— Беляки-то, поди, не зайцы.
— А-а, да только как следоваит пугни! И они побегут!
Не на первой, так на второй минуте, а мы все же поняли, что дедушка похваливает нас, как это всегда водится у взрослых, лишь ради шутки, из привычки ласково изводить мальчишню. С угрюмой безнадежностью, не ожидая ничего хорошего, мы стаскивали с телеги свою одежонку и свои харчишки. Но как в те минуты хотелось нам побыстрее вырасти и стать взрослыми!
— Ну ладно-ть, в отряд не взяли, а зачем же ко мне их? — все еще не унимался дедушка Харитон, очевидно обрадовавшийся случаю почесать язык. — Жили бы дома. Небось еще и напроказили чего-нибудь?
— Еще как! — охотно отвечал Алешка, решив, видно, окончательно осрамить нас перед дедушкой. — У тетки Апросиньи железо с сундука ободрали и отдали партизанам. На пистоны.
— Молодцы-ы! — с усмешкой похвалил нас дедушка.
— Да еще накурились до одури!
— А чо? Пора!
— Дак на губах еще не обсохло!
— А у самого-то обсохло? — не выдержав, огрызнулся Федя, — Разболтался тут!
— А уже вечереет, — спохватился Алешка, взглянув на солнце, застрявшее в густой сосновой хвое. — Мне дедушка Харитон, велели привезти арбузов, если поспели. Всем разговеться охота. Да и на пашню завтра.
— А-а, будь неладна! Дак и правда, чего же тогда заболтался? Хотя арбузам еще полежать бы надо, но поищем.
Бахчи начинались в пяти шагах от дедушкиного шалаша. Они занимали большую, с извилистыми краями, продолговатую поляну; с северной стороны, от кромки бора, ее прикрывала полоса густого сосняка, с южной — большая согра, заросшая непролазным чернолесьем. На нови да при благодатной погоде того лета урожай на бахчах выдался необычайный. Я обомлел, когда окинул всю поляну взглядом. Она была сплошь укатана черными, полосатыми и светлыми арбузами, продолговатыми, каменистого цвета дынями, какие звались у нас дубовками, и огромными, с тележные колеса, тыквами…
По подсказке дедушки Харитона мы быстро нарвали и натаскали с бахчей к шалашу кучу арбузов и, загрузив рыдван, с нескрываемой радостью расстались с Алешкой. Со взрослыми, хотя они и любят насмехаться, еще можно жить и ладить, а вот с теми, кто чуть постарше, совершенно немыслимо: зазнайство у них выше всякой меры. Так они кичатся своей взрослостью, что не глядели бы глаза!
До захода солнца мы еще успели немного побродить по поляне. На небольшом нераспаханном островке, густо засыпанном шишками, стояла толстая, в два обхвата, сосна, у которой сучья были высоко обрублены, а крона раскидывалась лишь вокруг вершины. Когда-то давно чья-то беспощадная рука с непонятной целью сняла с нее не только все нижние сучья, но и сделала на солнечной стороне комля большую затесь. Со временем сосна растолстела, там, где была затесь, образовалась глубокая ямина, вроде раковины, и в ней стали селиться шершни.
— Вы тут, около сосны, не очень-то шныряйте, — посоветовал дедушка Харитон. — Ожалить могут. Сейчас-то они вон забрались на ночь в свое гнездо.
Желтое шершневое гнездо, напоминающее пчелиные соты, бугром выпирало из раковины. Я впервые видел такое поселение огромной летучей твари — шершней мы боялись больше, чем кого-либо из лесного гнуса. Но я еще никогда не испытывал их укусов и так, на всякий случай, спросил:
— А здорово они кусаются?
— Ударит — с ног собьет.
Походя дедушка учил нас распознавать самые спелые арбузы. Надо было уметь слушать, как они изнутри отзываются на щелчки — глуховато или звонко? Спелыми оказывались, как правило, те арбузы, какие росли поближе к корню, а значит, раньше появились на свет. Но не все. Имели еще значение их сорт и окраска. Азартнее всего мы бросались к большим арбузам, щелкали по ним с большой надеждой, но они обычно звенели, будто отлитые из стекла.
— Все на большие заритесь, а зря, — учил нас дедушка Харитон. — Сейчас, какие помельче, да если еще черные, те как раз и поспелее.
От шалаша под сосной, по чистой меже, была проложена тропа в низину, к согре. Здесь у дедушки был устроен колодец со срубом из ошкуренною осинника, с тесовой крышкой. Он был неглубок — до воды, пожалуй, можно было дотянуться даже рукой. В воде висело на веревке полузатопленное ведро, повязанное тряпицей. К нашему удивлению, на дне ведра поверх нескольких пригоршней песка, служившего грузом, лежала ощипанная и, вероятно, слегка подсоленная утиная тушка.
Тут уж мы в один голос:
— Деда, где взял?
— Поймал, — ответил дедушка Харитон. — Я каждый день с утятиной. Завтра и вы поймаете.
Начинались какие-то чудеса.
— Не верите? — переспросил дедушка Харитон и, опорожнив ведро, зачерпнул воды. — Сейчас утиные стаи летают кормиться в степь, на хлеба. Летят, когда уже стемнеет, низко над бором. Скоро сами увидите. И вот как только с высоты завидят, что опушка близко, тут они сразу же вот так, как с горки, скользят вниз, к земле, скорее садиться на поля. Там уже косят ячмень, овес и просо. Ну а вдоль опушки, сами знаете, идут телефонные столбы, висят провода. В темноте-то их не видно. Несется стая, да как врежется в провода — тут, бедные, и бьются, ломают себе крылья. Лисы бегают, подбирают. Ну и я хожу.
За время, пока мы бродили с дедушкой Харитоном, наша досада на то, что нас отправили из села, утихла. Оказывается,
