бывало, радостные, со временем позабылись, стерлись в памяти. А вот когда он, отправляясь из Гуселетова в бой, вез меня на телеге под красным знаменем да с восторгом пел песню, я не забывал и не забуду никогда. Может быть, те минуты, когда я ехал с отцом и его отрядом, после значили в моей жизни больше, чем иные годы.
II
Поднявшись над бором, солнце хорошо освещало всю сосну, одиноко стоявшую среди бахчей, — от толстых и корявых корней, выпиравших из земли вокруг всего комля, до кудлатой вершины. Гнездо шершней в глубокой продолговатой раковине с утра оказывалось на солнцепеке. Крупные, темные шершни со все нарастающим шумом, надоедливо и злобно гудя, бессмысленно вились вокруг своего гнезда. Нам казалось, что они даже никуда не улетали от сосны. Ишь нашли теплое место…
В первый день жизни на бахчах мы много бродили по всей поляне, примечая наиболее спелые арбузы, иногда даже делая на них ногтями особые заметы. Это было хорошее, любопытное заделье. Но на второй день оно уже надоело, и мы почему-то все чаще стали появляться у сосны, где было шершневое гнездо. Сначала мы разглядывали поселение шершней издали, с опаской, но, постепенно смелея, стали подходить к нему все ближе и ближе. И тут заметили, что рой шершней, носящихся у гнезда, становится все больше, шумит все тревожнее и злобнее, значительно расширяя границы облета вокруг сосны. Шершни явно предупреждали нас: не смейте подходить близко, не смейте вступать в наши пределы!
Разговаривали мы негромко и удивленно:
— Вот твари! Гляди, как носятся!
— А много их тут!
Откровенно говоря, шершни нам ничем не мешали: они беспокойно вились лишь над клочком невспаханной земли под сосной. Нам вполне можно было соседствовать мирно. Разве только случайно, направляясь куда-нибудь вдаль, мог напасть на нас одинокий шершень. Но нам почему-то не хотелось жить мирно с этой злобной лесной тварью. Нам не нравилось ненужное беспокойство.
И вот на другой день, когда солнце поднялось уже высоко над бором, а дедушка Харитон еще не вернулся из похода за грибами, мы вновь оказались у сосны на бахчах и, не сговариваясь, ступили на клочок непаханой земли. Это был вызов с нашей стороны. О, что тут началось! За несколько секунд, как по команде, рой шершней со злобным гудением завьюжил вокруг сосны. Но мы не трогались с места. Стараясь выдержать первое испытание, мы все распаляли и распаляли себя, кляня зловредное отродье насекомых на все лады. Как всегда, я кипятился с особенной горячностью.
— Чего они прижились тут? Нашли место!
— Им тепло тут, — пояснил Федя, не то оправдывая шершней, не то по привычке помогая мне распалиться вовсю. — И дождь не мочит.
— Нашли бы где-нибудь дупло!
— Им и тут хорошо.
— Давай их шуганем отсюда, а?
— Зажалят!
Если один из нас начинал какую-нибудь затею, то другой обычно соглашался быстро, без долгих раздумий. Но на сей раз Федя, человек более сдержанный и благоразумный, чем я, почему-то проявил осторожность, — вероятно, он с большей серьезностью прислушался к предупреждению дедушки Харитона. Но тут я все по той же своей невоздержанности выпалил:
— Боишься, да?
Такого оскорбительного подозрения бесстрашный Федя стерпеть, конечно, не мог и, нахмурясь, сказал:
— Ладно, давай!
— Чем будем бить?
— Наберем сучьев, чем же еще?
У мальчишек всегда есть идущая из глубин сознания живейшая потребность так или иначе испытывать себя, свои силы, свою волю, свое мужество. Она совершенно естественна, как веление природы, и, чем сильнее заявляет о себе, тем лучше для человека; она является наивернейшим признаком развития в нужном направлении его личности. А проявляется эта потребность в любое время, зачастую совершенно неожиданно, лишь бы подвернулся подходящий случай. Вот такой случай и подвернулся нам на бахчах.
Но была, как мне кажется, еще одна причина, заставившая нас тогда испытать себя и даже, может быть, похвастаться своей храбростью. Мы все еще находились под сильнейшим впечатлением встречи с партизанским отрядом. Мы видели, с каким большим душевным подъемом отправлялись партизаны в бой, и это не могло не отозваться в наших мальчишеских душах. Мы молчаливо, но тяжко завидовали партизанам. И нам хотелось, пусть во встрече всего лишь с шершнями, узнать, на что мы способны.
В сосняке мы быстро насобирали сучьев и изломали их об колено. С двумя охапками дровишек мы возвратились к сосне и свалили их на краю непаханой земли.
Наша затея, к сожалению, оказалась не такой простой. Мы бросали полешки в шершневое гнездо, тщательно целясь, но не всегда попадали даже в комель сосны. Рой шершней вился уже тучей, все более гудяще и злобно. Подходить близко было все же страшновато. Мы быстро израсходовали свои боевые запасы, но попасть в гнездо нам удалось всего два или три раза. Попадая, мы каждый раз быстро улепетывали подальше от сосны, а когда возвращались то с разочарованием видели, что шершневое жилище всего лишь поцарапано, но не разрушено — его трудно было разбить в глубине раковины.
— Да ну их к лешему! — рассерчал Федя. — Ишь как разгуделись! Ишшо нападут. Пойдем отсюда!
Но во мне уже властвовал какой-то бес:
— Нет, я им сейчас задам!
У меня остался один лишь толстый, изогнутый сук, который не удалось переломить в сосняке. Я решил, что переломлю, если он понадобится, у сосны. Теперь, подержав его в руках, я сказал Феде решительно:
— Сейчас!
— Да ты одурел, что ли? — догадавшись о моем намерении, попытался удержать меня Федя. — Они же тебя зажалят!
— Пускай!
Держа сук в руке так, чтобы удар по гнезду пришелся его горбинкой, я направился к сосне. Сделав несколько шагов и особенно остро ощутив опасность, боясь струсить, я бросился вперед во всю прыть и, добежав до сосны, за три удара разнес все гнездо. И тут же, заорав благим матом, стремглав пустился в сторону согры вслед за убегавшим Федей. Над нами неслась стая шершней…
Испытание, какое я придумал для себя, обошлось мне дорого. Всю ночь я метался в жару, а утром не мог без стона повернуть головы и с трудом осматривался сквозь узенькие щелочки, оставшиеся вместо глаз на распухшем лице. Федя то кривился и качал головой, страдая от жалости ко мне, то, забываясь, едва сдерживал смех, видя, как я изуродован лесной тварью. Весь день я пролежал в шалаше, делая примочки, и только на следующее утро, раскрыв глаза пошире, от радости не мог налюбоваться и бором, и небом, и арбузами под солнцем.
Увидев, как я все время почесываю зудящие места, дедушка Харитон, накануне весьма озабоченный,
