сомалийские франки.
— Спасибо! — сказал я по-русски.
Чистильщик взметнулся:
— Рашен! Рус! Но! Но!
И бросил деньги на землю. Затоптал их и начал что-то кричать.
Признаюсь, я чувствовал себя не очень ловко. Деньги остались на земле. Чистильщик был раздосадован.
Я попрощался с ним и пошел в гостиницу. Не дойдя до поворота, я повстречал знакомого ослика, который вел за собой какого-то важного господина в грязных ботинках.
Мальчишки-чистильщики возле гостиницы негодовали.
Наутро ослик опять был возле гостиницы.
Но что это? На спине у ослика рядом с маленькими ящиками и слева и справа были два куска белой материи, на которых русскими буквами написано:
«Рашен — хорошье!»
«Хорошье» значит хорошо. А «рашен» — это «русский». Тоже хорошо!
На шее у ослика висела веревочка, а на ней — красный кусок материи с серпом и молотом.
Ослик встретил меня как старого знакомого. Только я вышел из гостиницы, подбежал ко мне, наклонил голову и обнюхал ботинки. Ботинки были чистые, блестящие. Ослик лизнул меня в руку и пошел в сторону: искать новых клиентов для своего хозяина. Ведь они оба работают: хозяин — работник и ослик — реклама…
Жаль только, что не узнал я тогда имени этого ослика.
Почему я боюсь ящериц
Давно, когда я был мальчишкой, жила у меня ящерица. Зеленая, с синими отливами и на теле и на длинном хвосте. Симпатичная.
У ящерицы был домик — я сам построил из фанеры — с маленьким стеклянным окошком. Я кормил ее мучными червями, а это было непросто. За червями надо было ходить в зоомагазин на Кузнецком мосту. Это — сразу две проблемы. Деньги нужны для червей — раз. А деньги выпросил у родителей — червей нет в магазине.
Но все было хорошо, даже слишком хорошо. Ящерица привыкла ко мне. Не кусалась, когда я брал ее в руки, бегала по рукам и по плечам, по шее и по голове и смотрела на меня в ожидании: я должен ее чем-то угостить.
Длинный ее язычок почти облизывал мои пальцы, она ждала. Я давал ей из рук мучного червя.
Как-то пришел ко мне товарищ по школе. Я показал ему ящерицу.
— А ты ее за хвост можешь схватить? — спросил товарищ.
— Не знаю, — сказал я. — Наверно, могу…
И, к удовольствию своего товарища, я храбро схватил ящерицу за хвост.
— Здорово! — сказал мой товарищ. И ушел.
Когда он ушел, я увидел страшное: хвоста у ящерицы не было. Хвост лежал… Да что там лежал?!
Хвост валялся на полу!
Я положил бесхвостую ящерицу в ее фанерный домик с маленьким стеклянным окошком.
Через два дня она умерла. Она ничего не ела. Я закопал ее в землю на Чистых прудах.
Много лет прошло с тех пор. Видел я всяких ящериц, и дети мои не раз просили меня: «Папа, давай купим…»
Нет! Не могу!
Будто есть у меня вина перед той, довоенной, которую я не сохранил…
Пугачи
У нас в Переделкине завелись мыши. И не какие-нибудь обычные — домашние, а полевые. Погода испортилась окончательно, и мыши стали лезть во все щели и даже по крыше через дымоход печки — в комнаты.
Мыши полевые оказались более хитрыми, чем домашние. Они не приходили в дом до полуночи. Тут и свет, и телевизор, и разговоры — все им мешало. И собака, конечно. Но стоило нам лечь спать, как они появлялись. Тем более, что пес наш спит по ночам как убитый!
Мы гоняли мышей, как могли.
Терпели.
Август подходил к концу. А мыши бесчинствовали.
«Ничего, мы через несколько дней уедем в Москву, — думал я. — Посмотрим, как вы без нас заживете в холодном доме!»
Раз ночью меня разбудили непонятные звуки. Не мыши, не их возня. Кто-то выл, бесновался и плакал за окнами:
«Ху-х-ху, ку-в-ви-т-т, рай, ху-ху, ку-в-вит!..»
И опять:
«Ку-в-ви-т-т, рай!»
И это ужасное «ху-ху-ху!».
Посмотрел в окна — ничего не видно.
Услышал потрескивание сучьев.
Что делать?
Я вышел на улицу.
Увидел на первой же сосне, низко, почти над землей, огромную птицу. И она меня заметила: странно покрутила головой и блеснула огромными, навыкате, глазами. В лунном свете мне даже показалось, что глаза у нее светят, как желтые фары у машины.
Птица испугалась и рванулась куда-то вниз на землю. Я не знал, что она там делает, но рядом, на сосне и соседней ели, я заметил еще восемь фар и четыре могучих головы с торчащими ушами.
Совы! Откуда у нас тут совы? Или они перелетают куда-то на юг? В Подмосковье сов, по-моему, давно не было.
Было холодно и дождливо. Я постоял, сколько смог, и увидел, как «моя» сова вернулась на ту же ветку с мышью в когтях. За ней и другие по очереди ныряли вниз на землю и возвращались на свои места с добычей.
Меня совы совершенно не боялись: они были заняты делом…
Я вернулся домой около трех.
За окнами опять начался душераздирающий крик:
«Ху-ху-ху! Рай! Р-р-р-ай! Ку-в-ви-т-т! Ху-ху…»
Как только наступил рассвет, все стихло.
Утром собака безудержно рвалась на волю.
— Выпусти ее, — попросил я сына.
Они вышли. Потом вернулись.
— Пап, а что было ночью? А почему собака лезет на все деревья? — спросил меня сын.
— Ночью совы прилетали. Может, поэтому, — ответил я.
— Как — совы?
— Так, совы. Летели куда-то в южные края. У нас остановились…
Год прошел с той ночи, и два, и вот уже скоро три, а ни одной мыши у нас в Переделкине не водится.
Что случилось — не знаю, но, может, и совы помогли.
Сын сказал мне на днях:
— А если это были не совы, а филины-пугачи? Вот они и испугали всех мышей! Я читал про них. Они здорово пугают своим криком! Специально читал после той ночи. Жаль, конечно, что ты не разбудил меня тогда.
Я и сам жалею сейчас, что не разбудил Алешку в ту ночь.
Кто как радио слушает
Весной попал я на Камчатку — в дальний Корякский округ, — в село Ачай-Ваям. Весна и тут чувствовалась, но снега лежало на три, если не больше, метра, а то и пурга задувала.
Тут совхоз, тут разводят оленей. Но олени пасутся, конечно, не в самом селе, а за сотни километров — в тундре.
Мы полетели туда на вертолете «МИ-4», в верховья реки Апуки. Там я и остался.
— Правильно, — сказал мне бригадир Василий Иванович Кияв, когда
