Мы, естественно, не возражали и через минуту переместились из гостиной на кухню. И пока грелся чайник и доставался обещанный пирог, я успел краем глаза заметить, что холодильник в этом доме практически пуст. Перехватив мой взгляд, Елизавета Анджеевна сожалеющее развела, руками.
– Рада бы вас накормить более сытно, но, увы, возможностей для этого нет совершенно. Можете себе представить, – повернулась она к Сандрин, – наше правительство определило мне пенсию по старости суммой, эквивалентной двадцати долларам.
– В день или в неделю? – поинтересовалась та, деловито помогая расставлять на столе чашки и блюдца.
– Что вы, – отрицательно замотала старушка головой, – в месяц!
– Не может этого быть! – не поверила ей Сандрин. – Этих денег мне, например, не хватает и на один день. А я считаю, что очень экономно живу. Но наверняка власти не требуют с вас платы за жилье и выдают талоны на бесплатное питание?
– Эх, если бы так, – грустно сморщилась хозяйка квартиры. – Нет, милая девушка, такое милосердие нашим властям в голову далее не приходит.
– Так это же просто людоедство какое-то! – возмущенно взглянула на меня француженка.
– Ты что на меня так смотришь? – едва не поперхнулся я куском пирога. – Я, что ли, белорусских старушек голодом морю? И, кстати сказать, у нас в России положение тоже не многим лучше. Хоть в абсолютном выражении денег нашим пенсионерам дают чуть больше, но и обязательные платежи выдирают куда как в большем размере.
– Почему бывшие коммунисты так безжалостно себя ведут? – мелко затрясла головой Сандрин. – Мне это совсем непонятно.
– Как раз все понятно, – заботливо пододвинул я к ней угощение. – Ведь что значит не давать пожилому человеку возможности нормально питаться и покупать нужные лекарства? Ответ один – такая якобы социальная политика поможет ему поскорее отправиться на «тот свет». Человека нет, следовательно, государство мигом снимает себя все обязательства по его содержанию и лечению. Возьмем для примера Россию. Каждый год население нашей страны сокращается на миллион. Допустим, каждому из них в качестве пенсии власти выплачивали бы одну тысячу долларов в год. Нетрудно подсчитать, что самая малая экономия от скоропостижной общегосударственной смерти только за один год составит сумму в миллиард баксов! Представляешь, сколько на этот миллиард можно построить особняков для российских чиновников в Майами и на курортах Коста-Брава? Кучу! Целый город!
– Так как же вы здесь существуете? – участливо повернулась Сандрин к старушке.
– Пристроились с подругами носовые платки шить, – понизив голос, отвечала та, явно стесняясь своей невеселой участи. – Раскраиваем ткань, подрубаем края, вышивку на уголках делаем, монограммы именные, все чин по чину. Заработок хоть и небольшой, но все же ощутимый. Пока глаза глядят – буду трудиться. Да и веселее вместе время проводить. А то как сын со снохой уехали, так невмоготу стало одной сидеть в четырех стенах.
Пока пожилая дама жаловалась моей спутнице на жизнь, я быстренько смолотил два куска действительно вкусного пирога и почувствовал себя значительно лучше. Украдкой взглянув на часы, я решил, что пора закругляться. Ведь еще предстояло вернуться в Полоцк, причем до семи вечера, чтобы успеть на обратный поезд. Улучив момент, я выразительно постучал ногтем по циферблату. Намек был вполне прозрачен, и Сандрин едва заметно кивнула, давая понять, что помнит о времени. Но прерывать свою собеседницу не стала, поскольку та в своих воспоминаниях переместилась в далекое детство.
– Себя я помню с той поры, как приехал отец, – говорила она, задумчиво глядя в опустевшую чашку. – Мне тогда было лет семь. Как раз пошла в первый класс. И тут отец приехал… неожиданно. Бледный, заросший, страшно вонючий. Я ведь на тот момент его практически не знала, видела только на фотографиях. За какую-то провинность или неосторожное слово его в 48-м бросили в лагерь, и он там сидел, пока не умер Сталин. После этого мы недолго прожили в Баранрвичах. Папа подал прошение о возможности выехать обратно в Польшу, но хлопоты его прервала болезнь. А в 55-м он умер. И вновь настало время переездов. Мама была еще молодой женщиной и решила начать жизнь как бы заново. Списалась с подругой из Браслава и приехала сюда. Она была женщиной видной и образованной, так что недолго оставалась в одиночестве. Познакомилась с директором городской автоколонны и вскоре вышла за него замуж. Если хотите, я вам сейчас покажу. У нас с давних пор хранится альбом, в котором собраны те немногие фотографии, что уцелели после всех наших бесконечных переездов.
Елизавета Анджеевна поднялась из-за стола и, чуть прихрамывая, вышла в коридор. Сандрин, заметив мои красноречивые жесты, призывающие поскорее завершать визит, успокаивающе подняла обе ладони.
– Спокойствие, мой друг, – чуть слышно прошептала она. – Будет совершенно невежливо для нас умять весь пирог и тут же откланяться. К тому же следует выслушать эту замечательную женщину до конца. А времени у нас еще много, – возразила девушка, видя, что я вновь замолотил ногтем по своим часам.
– Здесь тебе не Европа, – зашипел я в ответ, – междугородные автобусы ходят не каждый час, а всего лишь каждый день. Если опоздаем, вновь придется искать попутную машину…
В коридоре послышались шаги, и я умолк.
– Вот, взгляните, – осторожно опустила Дворцова на обеденный стол увесистый прямоугольный предмет, аккуратно обмотанный куском пожелтевшей бязи. – Храню его, как зеницу ока. Что еще остается на старости лет? Только вспоминать былое!
Она развернула ткань, и перед нашими взорами предстала темно-зеленая обложка действительно очень старого альбома. Но на его кожаной тисненой обложке еще вполне можно было различить вставшего на задние лапы геральдического льва и витиеватый растительный узор по периметру. Впрочем, все это меня не особо заинтересовало. Вот только четыре королевские лилии, украшавшие углы альбома, заставили несколько насторожиться.
«Лилии, – подумалось мне, – это ведь что-то чисто французское. Герб каких-то их королей. Вспомнить бы только, каких…»
– Это мой муж, – тем временем принялась пояснять Елизавета Анджеевна, поглаживая пальцами каждую фотографию, – Аристарх Дворцов. – При этом она раскрыла альбом не как обычно, т.е. не на первой странице, а почему-то на последней. – Я его звала Арик, и он как раз приходился племянникам моему отчиму. Вот так судьба распорядилась. Вот мы все вместе на море, в Геленджике. А тут – в Суздале, гуляем по главной улице…
– Это Владимир, – поправил ее я. – Золотые ворота стоят во Владимире, а вовсе не в Суздале.
– Правда? – непритворно удивилась Дворцова. – А мне всегда казалось, что это Суздаль.
– Просто данный город стоит неподалеку от Владимира, и вы их просто перепутали, – поспешил я исправить свою бестактность, поскольку Сандрин взглянула на меня крайне неодобрительно.
Хозяйка рассказывала о чем-то еще, но теперь я решил не вмешиваться в разговор и потянулся за остывшим чайником, чтобы утолить жажду, мучавшую меня после несколько переслащенного пирога. Попивая чуть теплый чай, я рассеянно взглянул на Сандрин и вдруг заметил, что она вся подобралась, словно кошка перед броском.
– А это что такое? – протянула она руку к альбому.
– Это еще мамины бумаги, – отложила посеревший от времени бумажный конверт в сторону хозяйка квартиры. – Там ее старые фотографии, документы и даже какой-то старый карандашный рисунок.
– Старый, значит, еще довоенный? – уточнила Сандрин, и ее глаза хищно сузились. – Можно мне на него взглянуть? Всякая старина меня очень интересует.
Секунда – и нашим взорам предстало несколько разноразмерных фотографий, некоторые из которых уже выцвели до почти неразличимого состояния. Среди них оказался и небольшой портретик, выполненный черными чернилами очень умелой рукой. На нем был изображен в профиль довольно упитанный мужчина с пышными бакенбардами, голову которого словно подпирал жесткий воротничок форменного мундира. Под портретом имелась короткая подпись: «Дорогой Лидусе от брата Константина. Станешь мамой, обязательно подари мою физию своему сыночку». Несколько ниже, из-под самодельной бумажной окантовки рисунка, частично проглядывали и цифры, которые можно было прочитать как «V-1939».
– Вот вам и блестящее подтверждение моих предположений, – заявила Сандрин, осторожно подтягивая рисунок к себе. – Ведь сын Константина Олеговича – Вольдемар, который родился в 1935-м, и есть мой дедушка. И, судя по дате, он нарисовал этот шутливый, портретик как раз перед тем, как немцы напали на Францию. Видите, он изображен явно в военном мундире. И, наверное, именно приближающаяся война заставила его оставить ей такое необычное послание.
– Но почему он просит вашу маму передать свое изображение именно ее сыну? Почему, например, не дочери? Она-то чем хуже? И зачем же столь симпатичный рисунок завернули по краям в бумагу, да еще так аляповато? – поинтересовался я.
