– Но почему он просит вашу маму передать свое изображение именно ее сыну? Почему, например, не дочери? Она-то чем хуже? И зачем же столь симпатичный рисунок завернули по краям в бумагу, да еще так аляповато? – поинтересовался я.
– Даже не знаю, что ответить, – пожала плечами Дворцова. – Сколько себя помню, он вечно был завернут в бумажную окантовку. И мама в детстве не разрешала мне его трогать, даже в руки не давала.
– Давайте снимем ее, – решительно предложила Сандрин, – может, там есть еще какие-нибудь надписи?
– А-а-й, – буквально на секунду замешкалась Дворцова, и этой мизерной заминки для француженки вполне хватило.
В ее пальцах молнией сверкнула пилочка для ногтей, которой она ловко поддела бумажку как раз на линии сгиба. Легкий щелчок, и ветхая рамочка, будто нарочно прикрывающая значительную часть портрета, начала распадаться. Еще пара уверенных движений – и кусочек картона, может быть, впервые за несколько, десятилетий освободился от своей примитивной оболочки.
– Там действительно что-то изображено! – вырвалось у меня. – Дайте мне его скорее!
Едва картонка оказалась в моих руках, я сразу расположил ее так, чтобы всем было видно. После этого мы втроем с неподдельным интересом уставились на нее. На более светлой поверхности по всему периметру портрета в две строки шла какая-то мелкая надпись, сильно напоминающая стихотворные строфы.
– Неужели тут еще и стихотворное посвящение имеется? – потянулась за очками Елизавета Анджеевна. – Впрочем, неудивительно. Первая треть двадцатого века – это было время великих поэтов: Светлов, Есенин, Саша Черный… И, разумеется, вся русскоязычная интеллигенция старалась в меру своих способностей им подражать
Хозяйка квартиры приблизила очки к тексту, чуть слышно пришлепывая губами, прочитала про себя несколько строк.
– Странно, – удивленно взглянула она на француженку, – но здесь вовсе не посвящение. Какая-то несуразица написана…
Я нагнулся чуть вперед и начал читать надпись в слух, стараясь интонацией голоса чуть сгладить угловатость не слишком удачных рифм.
Читай и внемли слов моих!
Ты видишь след горячей битвы.
Остались семь недвижных тел
На берегу реки Дрис-видзы
***
Стрелой от черной тетивы
Лечу на летние восходы.
В две сотни верст тяжки труды
Везти для князя груз покатый.
***
Кругом вода, хоть не река,
Ни моря нет, ни окияна,
России крепкая застава
Была здесь в прах обращена.
***
На север Невель, дом родной,
Мысок на юге еле видный.
Иди к нему, мой друг завидный,
И под ноги себе гляди.
***
Ты видишь камень на пригорке?
И след от тяжкого ядра?
Не мешкай боле, вот она!
Могила рыцаря д'Ора.
***
От круглой метки три сажени
На запад строго ты пройди,
И вот оно, пригни колени,
Награду тайную прими!»
(Стихи для печати адаптированы автором.)
На первый взгляд стихотворение было путаным и крайне малопонятным, поэтому я спокойно передал его нетерпеливо ерзающей на своем стуле Сандрин. И именно ее нервные, какие-то излишне суетливые движения пальцами подсказали мне, что здесь не так все просто. Выхватив из сумочки новомодный мобильный телефон, девушка нацелила его камеру на листок и сделала не менее пяти снимков под разными ракурсами.
– Как средство связи, – обворожительно улыбнулась она после этого Дворцовой, – эта штука здесь совершенно бесполезна, но зато с ее помощью можно сделать довольно приличные фотографии.
Захлопнув крышку глянцево-сверкающей «моторолы», Сандрин подчеркнуто небрежно отодвинула изображение своего прапрадедушки в сторону и мигом перевела разговор на другу10 тему. Настала моя очередь действовать. Размышлять на тему соответствия обнаруженного стишка предмету нашего поиска не приходилось. Прозрачный намек на какую-то могилу вызвал у меня ассоциации с захоронением вовсе не кладбищенского толка. К тому же я сообразил, что название «Дрис-видза» явно составное. «Река Дрисвята вблизи Видзы!» – вскоре дошло до меня. Я понял, что надо поскорее скопировать текст с рисунка, а уж затем разбираться в его полезности. Но, как назло, под рукой не было ни ручки, ни бумаги. Порывшись в карманах, я отыскал только небрежно сложенные железнодорожные билеты. Но раздумывать особо не приходилось: для столь важного дела могли пригодиться и они.
Сославшись на то, что кухонный полумрак мешает лучше рассмотреть рисунок, я встал из-за стола и приблизился к окну. На подоконнике стоял стакан, из которого крайне удачно высовывались два простых карандаша. Выбрав из них наиболее заточенный, я принялся спешно копировать текст, не особо вдаваясь в его смысл. Этим я рассчитывал заняться позже, благо времени, учитывая предстоящую вечером поездку, будет с избытком.
Закончив писать, отнес портрет обратно и еще некоторое время рассматривал демонстрируемые хозяйкой прочие фотографии. Примерно через двадцать минут Сандрин, своим женским чутьем определившая, что наш визит не принесет больше никаких неожиданностей, принялась откланиваться. Поднялся и я. Поблагодарил за угощение, пожелал здравия и чинно вынес наши пожитки за дверь. Вскоре на лестничной площадке появилась и сияющая Сандрин. Мы вышли на улицу, и она дополнительно сделала снимок только что покинутого подъезда.
– Вот и следующая путеводная нить, – потрясла она перед моим носом своей сверкающей игрушкой, – вот и продолжение истории! Осталось только понять смысл того, что там написано.
Поскольку заняться анализом странного стихотворения можно было только в спокойной и, самое главное, уединенной обстановке, мы, словно сговорившись, какое-то время не касались данной темы. И лишь добравшись до вокзала, позволили себе на минутку вернуться к нашим тайнам.
– Постарайся взять билеты в отдельное купе, – попросила Сандрин, едва я направился в сторону билетных касс, – чтобы нам не помешали.
Посторонний человек, услышав подобную фразу, наверняка подумал бы о будущих любовных утехах парочки влюбленных. Но мне-то намек был более чем понятен: речь шла о том, чтобы никто не помешал нам посвятить время изучению вновь обретенных сведений.
Наученный горьким опытом, провизией на обратную дорогу в Санкт-Петербург я запасся основательно. На оставшиеся белорусские деньги приобрел в привокзальном буфете несколько пирожков, чай в пакетиках, сырки, круг краковской колбаски и прочую дорожную снедь. Я не без оснований полагал, что спать нам этой ночью придется не слишком долго. Прежде всего следовало срочно выведать у Сандрин, что такого она нашла в непритязательных стишках, написанных, как следовало из подписи под портретом, в относительно недавнем 1939 году. Именно эта дата и сбивала меня с толку больше всего. Было бы понятно, если б дата относилась к XIX веку, но XX!
И едва мы заняли свои места в купе, я демонстративно извлек из кармана исписанный собственными каракулями билет и принялся его рассматривать. Мой маневр незамеченным не остался. Сандрин достала телефон и, деловито понажимав какие-то кнопки, тоже уставилась в экран. Но вскоре мне стало понятно, что прочитать что-либо она не в состоянии: и без того мелкие буквы с портрета на крохотном экранчике телефона казались теперь вообще трудноразличимыми закорючками.
– Может, все же объединим наши усилия? – положил я свою копию текста на столик. – Что толку думать в одиночку? Знаешь русскую пословицу? Одна голова хорошо, а две лучше!
– Ладно, – раздраженно захлопнула телефон Сандрин, – давай размышлять совместно. Знаешь, что меня прежде всего зацепило?
– Сгораю от любопытства.
– Довольно откровенный намек на нечто золотое, причем такое, что спрятано в неком тайном месте.
– И где нее этот намек? – подвинул я ей исписанный билет.
– Да вот же, – постучала она пальцем по бумажке, – в предпоследнем куплете: «Не мешкай боле, вот она! Могила рыцаря д'Ора». Рыцаря д'Ора! – с нажимом повторила Сандрин. – То есть рыцаря, которого зовут «Золото»! А слово «могила» говорит о том, что это именно выкопанная в земле яма, а не естественная пещера или, допустим, дупло.
– И это все? – удивился я. – Ерунда! Для красного словца чего только не напишешь. К тому же, яснее ясного, твой прадедушка был тот еще стихоплет. Может быть, он и брал пример со знаменитых поэтов своего времени, но делал это не слишком умело.
– Но согласись, – замахала Сандрин перед моим носом пальчиком, – там и других намеков предостаточно. Взять первые нее строки. О чем он пишет, когда говорит о семи недвижных телах на берегу реки? Совершенно понятно, что речь идет о тех семи бочонках, которые были вынуждены оставить французские гренадеры! Да, кстати, поясни, пожалуйста, значение слова «внемлить». Что означает этот призыв – «внемли слов моих»?
