до паутинки для лазания и балансирующего бревна, а теперь у него есть минутка, чтобы осмотреться и даже подумать.
Он в парке, как обычно, самый старый и к тому же единственный мужчина. Кроме него там одни матери; в том числе будущие, занятые важным репродуктивным делом. Вокруг него сплошное облако эстрогена. Он приходит сюда с Вики почти каждый рабочий день после обеда и уже заслужил своеобразный добродушный допуск в клуб. Его принимают, с ним болтают, но он слишком мужчина, чтобы влиться полностью. И в то же время ему до обидного очевидно, что для них он слишком древний, чтобы считаться мужчиной в активном смысле этого слова. Он не приятель, не муж, не отец ребенка, не один из возможно желанных, а возможно ненавидимых, но объективно заметных осеменителей, которые поспособствовали всем этим зачатиям и округлениям. В данных обстоятельствах небольшая доля зрелого беспутства неизбежна, но оно скорее абстрактное. Самоограничивающееся. Известное как учтивость. И даже в этом случае отдаленное и чисто теоретическое, учитывая, что тебе демонстрируют то, что демонстрируют лишь потому, что ты стерилен и безопасен. Ты допущен, потому что всем на тебя плевать. Миссис Напористость, конечно, не станет светить сиськами, но вчера рядом с ним присела рыженькая девушка, пристроив своего двухмесячного малыша на колене. Немного поколебавшись, она увидела, как Вики то и дело подбегает к нему, притаскивая палочки, и уверенно ему улыбнулась. Она вытащила большую, бледную, набухшую от молока грудь и сунула большой, мягкий, медный сосок в рот младенцу. Ребенок тут же принялся сосать, довольно причмокивая. Где-то в глубине какая-то часть Алека подумала: «Неудивительно, что он так счастлив. Я бы тоже был счастлив, окажись такое у меня во рту». Но только в глубине и только отдаленно. Это как быть евнухом в гареме. По крайней мере, так Алек представлял себе ощущения евнухов в гареме. Или, если точнее, так он убеждает себя не представлять жизнь евнухов в гареме, потому что все это восточный стереотип. Учебник по востоковедению был одной из обязательных к прочтению книг на его курсе в Открытом университете[50].
Он никогда не изменял Сандре. Эта мысль внезапно приходит к нему в голову именно сейчас, когда ему кажется, что Сандра может (А может? В самом деле может?) изменять ему. Хотя с Тони… С Тони? Серьезно? Тони, которого Джин, мама Сони, бросила два года назад и который даже яйцо сварить не в состоянии? Тони с его красной мордой (хотя он умудрился сохранить все волосы, ублюдок)? Тони, чьи разговоры, при которых когда-либо присутствовал Алек, ограничиваются только ремонтом машин? Нудный Тони. Беспомощный Тони. Некрасивый Тони. Что такого могло бы увлечь его Сандру после стольких лет? Заставить ее длинное тело склониться, потянуться, даже захотеть потянуться к этой куче на диване по имени Тони, в этом его укороченном пальто и с перстнем на пальце. Ничего, разумеется. Разумеется, он просто что-то не так понял, не так истолковал и теперь терзается паранойей из-за ситуации, в которой, разумеется, – разумеется – не может быть места никакому соблазну.
Тому соблазну, о котором, как ему кажется, он знает. Он совершенно точно испытывал его сам. В частности, в летней школе открытого университета, где на одного мужчину приходилось в среднем две женщины и, следовательно, выбор зрелых лакомых кусочков был такой, что глаза разбегались. Ты паковал вещи и уезжал из дома; и целые две недели жил в студенческом общежитии, в комнате для восемнадцатилетних, на крошечной кровати для восемнадцатилетних, и от этого вечерами в студенческом баре тебе на ум приходили анахронические мысли. И все эти приземистые, незнакомые закутки были битком набиты теми, кого тоже одолевали подобные анахроничные чувства, которым многие и поддавались. Ловили момент. Пользовались временной свободой самым банальным способом. Там была одна дамочка, хозяйка пансионата в Рамсгейте, прямо изнемогающая и очень настойчивая. Она вся состояла из сплошных сочных изгибов и веснушек – в эротическом смысле полная противоположность Сандры. И да, он тоже хотел. Но не поддался желанию, и не столько из какой-то добродетельности, сколько из-за определенного представления о собственной жизни и о том, какой она должна быть. (Если ему не изменяет память, дамочка тогда, не моргнув глазом, переключилась на электрика из Салфорда.)
И что это ему дает? А то, думает Алек, что Сандра, как и любой другой человек, наверняка может заскучать и в такие легкомысленные моменты задаться вопросом, а каково это – быть с кем-то другим. Но с Тони?
А может быть, говорит зловещий голос у него в голове, это потому что он не в состоянии сварить яйцо, или запустить посудомоечную машину, или присмотреть за ребенком после обеда. А ты адаптировался. Ты лишился работы и… одомашнился. Научился делать женскую работу. Она сказала, что не возражает; сказала, что благодарна ему. Но, может быть, в глубине души ей это совсем не нравилось. Может быть, из-за этого ты перестал быть мужчиной в ее глазах. В ее глазах тоже. Дедушка-евнух. Стерильный Алек, прекрасный нянь.
Заткнись-заткнись-заткнись, говорит он себе, впиваясь пальцами в кожу головы и ошеломленно глядя, как Миссис Двойная Фамилия с двойной коляской ведет Вики и своих двоих обратно.
– Все в порядке? – спрашивает она таким тоном, который явно дает понять, что в зависимости от ответа его допуск в клуб может быть аннулирован.
– Да, в полном, – отвечает он. – Просто тут такая жара.
– Это точно, – с облегчением говорит она. – Ужасная. Наверное, надо будет дома вытащить детский бассейн. Окунуть этих маленьких монстров.
Она наверняка живет в одной из этих претенциозных громадин на Бексфорд-Райз. Жена банкира или хирурга. Динь-дон, запахло сексизмом, укоряет себя Алек. Может, она сама банкир или хирург и просто жутко серьезно подошла к декрету. Нет никаких причин полагать, что она живет на содержании вражеского класса. Надо отдать дамочке должное со всем уважением. Вражеским классом вполне может быть и она сама.
– Дам-ка я своим что-нибудь перекусить, – продолжает она. – Ваша малышка будет?
– Это было бы очень мило. Вики, скажи спасибо.
– Спаси-и-иба, – говорит Вики, с готовностью протягивая руку.
Но когда с пластикового контейнера исчезает крышка, внутри оказывается лишь изюм и морковные палочки. Вики роняет руку и бросает на Алека жалобный взгляд.
– Лапочка, может, ты хочешь свой «Кит-кат»? – ликуя в глубине души спрашивает Алек.
– Да, пожалуйста, – говорит Вики, демонстрируя хорошие манеры без всякого напоминания.
Алек выуживает из сумки упаковку и достает один батончик. На жарком августовском солнце Вики тут же начинает шоколадиться. Двое других смотрят на нее с завистью, изюм с морковкой у них
