больше времени, чем предполагалось, потому что она молниеносно и очень неожиданно забеременела. «Я полагаю, ты хочешь, чтобы я сделала аборт?» – спросила она. «Что? – сказал Клод. – Зачем? Значит, так было суждено, крошка». Она перестала замечать неприглядность. Вместо этого в то беременное лето она заметила, как зеленеет Южный Лондон. Сначала зелень была как пыль, присыпавшая цветом жизни ветки упрямых деревьев, растущих между краснокирпичными домами. Затем она превратилась в навес, лиственный полог, колышущийся над разбитыми ступеньками и неубранным мусором. Она заметила толчки в животе. Она заметила, что, находясь в классе, не беспокоится от мрачных мыслей, не дававших ей покоя в студии, о том, что для музыкального бизнеса она уже стара. Детям в школах не было совершенно никакого дела до того, чем она занималась последние двадцать лет, они не слышали даже самых известных имен того времени, и ей было все равно, что им все равно. Она была даже рада избавиться от всего этого; заменить это на труд того самого ежедневного поиска одной-единственной вещи, которую ей нужно донести.
А потом родился Маркус. И, глядя на его маленькую, сморщенную, покрытую смазкой головку, она почувствовала, как ее, точно молния, поразила любовь, всепоглощающая и безусловная. Это была любовь к малышу, да, но она разрасталась; отбрасывала лучи, как рассветное солнце; согревала, как хорошая погода; помогала справляться с открывающимися недостатками Клода; придавала терпения – в большинстве случаев – во время медленного, медленного восстановления отношений с Вэл. Поначалу для Вэл существование Маркуса все только усугубило. Выйдя из тюрьмы и прячась в реабилитационных центрах под покровом стыда, она страдала от зависти. Два жутких года она пыталась забеременеть – судя по всему, от любого, кто попадался под руку, – и не преуспела; так же как не преуспела в том, чтобы не начать ненавидеть Джо за то, что у нее было то, чего ей, Вэл, не хватало. И ей было стыдно за эту ненависть, ей было стыдно вдвойне. Но с Маркусом к Джо пришла какая-то уверенность. Возможно, с ее стороны было эгоистично предполагать, что раз у нее самой все хорошо, вокруг все тоже неизбежно должно быть в порядке. Но осознание того, что у нее есть свой надежный кусочек счастья, сделало ее добрее. Оно помогало ей ждать, надеяться и пытаться помочь Вэл хотя бы тем немногим, чем та ей позволяла. А потом, когда Маркусу уже было четыре и он получил футбольный мяч, Вэл оказалась с ними в парке Броквэлл, куря одну за одной, – куда больше, чем хотелось бы Джо. Ну-ка, пасуй тете, – сказала Вэл, и после короткого замешательства Маркус пнул мяч, и они понеслись к качелям, передавая мяч друг другу, насколько позволяли короткие детские ножки и зрелая одышка. Когда они вернулись, Маркус хихикал, а Вэл посмотрела на Джо, как бы спрашивая: «Можно?», и Джо взглядом ответила: «Конечно».
После этого она начала стараться, покупала ему подарки, которые не могла себе позволить, живя на пособие. Когда Клод угодил в больницу во время одной из своих сибирских зим, именно Вэл забирала Маркуса из школы, пока Джо сама еще вела уроки. Это Вэл стояла у Маркуса за спиной, когда они открывали ей входную дверь с витражным стеклом, и говорила: «Покажем маме, что ты сделал?» – «Как знакомо, – думала Джо, вешая на крючок шарф и берет и следуя за ними на запах пастушьего пирога. – Я снова в женском доме мамы и тетушки Кей, только теперь вместо картонных кукол в бумажных одежках на полу валяются детальки от робота». Именно Вэл в такие вечера приносила ей бокал вина, пока она играла на пианино, уложив Маркуса спать. Именно Вэл вечерами сидела с ней на кухне, и однажды ночью, когда они почти прикончили вторую бутылку вина, она вдруг рассказала, каково ей жилось с Майком. И всхлипнула. Вот так постепенно кусочки счастья наслаивались один на другой, а один день перетекал в следующий.
Мальчики с одной стороны комнаты разделились на две группы и пели ноты «ре» и «фа», девочки, тоже в группах, пели «ля» и «си». Они не поют в унисон и поочередно останавливаются: им сказано петь, пока хватает дыхания, потом сделать вдох и взять ноту снова, сознательно избегая синхронизации с соседями, чтобы в промежутках каждая группа непрерывно выдавала ноту, подобно быстрой и грязной версии техники непрерывного дыхания. Они не сразу понимают, что нужно делать, и ей приходится останавливать их и иногда поправлять каждую группу, задавая им ноту, которую она хочет от них услышать. Они не могут поймать «ре», «фа», «ля» или «си» самостоятельно – за исключением, быть может, Тайрона, – но могут повторить и даже, несмотря на сложности с дыханием, остановки и вступления, они чувствуют себя увереннее, когда слышат, как нужная нота громко звенит в окружающей их толпе. Вскоре они уже могут держать ноту, даже когда Джо начинает руководить ими, дирижируя взмахом руки. Ре – фа – ля – си. Снова и снова раздается минорный аккорд двадцати восьми голосов, он держится, резонирует, отскакивает от белой потрескавшейся звукоизоляционной плитки музыкального класса. Но ему нужен еще один элемент, и она решает, что они вполне справятся с многозадачностью. Она задает ритм. Мальчикам – шлеп – хлоп – хлоп, руки к бедрам для следующего шлепка; а девочкам, избегая стереотипов, предлагает более быстрый ритм с футбольных стадионов – хлоп-хлоп – хлоп-хлоп – хлоп.
– Так, – говорит она. – Теперь мы используем все сразу. Я буду дирижировать, а вы постепенно вступать. Мальчики хлопают, девочки хлопают, потом две ноты мальчиков, по очереди, начиная с нижней, и две ноты девочек, тоже по очереди и тоже с нижней. Так мы соберем их вместе, начиная с самого низа. А когда все вступят, не останавливайтесь. Все продолжают петь. Если слышите, что сбились, подстраивайтесь. Попытайтесь, по крайней мере. Посмотрим, как долго мы сможем продержаться. Все готовы?
Раздаются хлопки, один поверх другого, создавая новые ритмы и эффекты, ударные волны сталкиваются и отскакивают друг от друга. Затем она вводит четыре ноты аккорда, поднимаясь к самой высокой. Да, нерешительные; да, сбивающиеся; да, неуверенные. Новичкам сложно дается многоголосое пение, даже в такой примитивной форме. Но после некоторых колебаний аккорд устанавливается и уже не прерывается. Ее подмывает наложить что-нибудь сверху, какое-нибудь свободное подвывание сопрано, как у Клэр Тони в «Темной стороне Луны», разве что никто из них не поймет, откуда это. Тайрон довольно округлит глаза, но она их собьет, разрушит сиюминутную концентрацию. Она ничего не добавит к структуре, а лишь развалит ее. Поэтому она просто наблюдает: они старательно открывают и закрывают
